Сумасбродные сочинения
Шрифт:
— Тогда объясните, пожалуйста, — если не запрещается ни производство, ни продажа, ни покупка, ни распитие виски, в чем же состоит сухой закон? Чем отличается Торонто от Монреаля?
Мистер Фарисейс поставил бокал на «конторский стол» и уставился на меня с искренним изумлением.
— Торонто? — задохнулся он. — Монреаль и Торонто? Чем Торонто отличается от Монреаля? Мой дорогой сэр, Торонто… Торонто…
Я стоял, дожидаясь разъяснений. И постепенно осознавал, что голос над ухом, твердящий «Торонто, Торонто, Торонто…»
Я рывком сел — на койке в пульмановском вагоне — и услышал, как идущий по проходу проводник выкрикивает: «Торонто, Торонто!»
Так значит, это был всего лишь сон. Подняв брезентовую шторку, я выглянул в окно. Там плыл старый добрый город, яркое солнце играло на церковных шпилях и плескалось в волнах залива. Он совсем не изменился, наш добрый знакомый — такой же веселый, чванливый, любезный, гостеприимный, сварливый, цветущий, праведный, преданный и отвратительный, как и прежде.
— Скажите, пожалуйста, — обратился я к носильщику. — Здесь действительно ввели сухой закон?
Тот покачал головой.
— Не слыхал о таком.
XVIII. Веселого Рождества
(пер. М. Десятовой)
— Мой дорогой юный друг, — возвестил старик Время, ласково кладя ладонь мне на плечо, — вы бесконечно молоды.
Тогда я оглянулся, сидя за столом, и увидел, что он стоит у меня за спиной.
Правда, я и так догадывался или чувствовал, по крайней мере, последние полчаса, что он где-то рядом.
Вам, дорогой читатель, я убежден, не раз доводилось испытывать это странное ощущение, будто рядом стоит кто-то невидимый, особенно в темной комнате с едва теплящимся камином, когда за окном глухая ночь и гудит басовито октябрьский ветер… Вот тогда-то через тонкую завесу, которую мы зовем Действительностью, и заглядывает в наше дремлющее сознание Невидимый мир.
Было у вас такое? Я уверен, что было. Можете не рассказывать. Стоп-стоп. Меня не интересует странное предчувствие, посетившее вас в тот вечер, когда тетушка Элиза сломала ногу. Оставьте свои воспоминания при себе. Я хочу поделиться своими.
— Вы ошибаетесь, мой дорогой юный друг, — повторил старик Время. — Глубоко ошибаетесь.
— Юный друг? — Как всегда в таких случаях цепляешься за самую несущественную деталь. — Почему юный?
— Прошу прощения, — мягко ответил старик. Он вообще отличался мягкостью манер, дедушка Время. — Глаза подводят. Я спервоначалу решил, что вам и сотни нет.
— И сотни? — задохнулся я. — Конечно, нет!
— Еще раз прошу меня извинить, — смутился Время. — Память тоже никудышная. Забыл. Вы ведь теперь этот рубеж редко перешагиваете. Жизнь у вас такая короткая стала.
Он горестно вздохнул. От стоявшей у меня за спиной фигуры веяло древностью и мраком, но я даже не обернулся. Не было нужды. Я видел его внутренним ясным
Я слушал его бормотание у себя над ухом: «Короткая, такая короткая, какая же короткая у вас жизнь…», пока оно не слилось с тиканьем часов где-то в глубине притихшего дома.
И тут мне вспомнились его слова.
— Откуда вы знаете, что я ошибаюсь? — спросил я. — И откуда вам известно, о чем я думал?
— Вы говорили вслух, — ответил старик Время. — Но это не имеет значения. Вы сказали, что Рождество себя изжило.
— Да, — не стал отпираться я. — Так и сказал.
— А почему вы так решили? — поинтересовался он, склоняясь, как мне показалось, еще ниже над моим плечом.
— Понимаете, дело вот в чем. Я сижу тут битый час, хотя уже далеко за полночь, высасываю из пальца сюжет для рождественского рассказа. И никак. В наши жуткие времена это просто бессмысленно.
— Рождественский рассказ?
— Ну да. Понимаете ли, дедушка Время, — разъяснил я по дурацкой привычке нашего брата все время кого-нибудь просвещать, — все рождественские материалы — рассказы, анекдоты, рисунки — делаются загодя, в октябре.
Я думал его удивить, но просчитался.
— Надо же! Только в октябре! Какой аврал… Вот, помнится, в Древнем Египте — так он у вас называется? — к Рождеству начинали готовиться года за два — за три. Пока все принадлежности достанут, пока иероглифы вырежут…
— За два-три года?! — не поверил я.
— Это еще что, — фыркнул старик Время. — В Вавилоне рождественские истории заготавливали — глиняные, знаете ли, таблички обжигали в печах — за целое солнечное затмение до Рождества. Утверждали, если не ошибаюсь, что так народу привычнее.
— Египет? — усомнился я. — Вавилон? Но, дедушка Время, откуда там Рождество? Мне казалось…
— Мальчик мой, — перебил он суровым тоном, — неужели тебе неизвестно, что Рождество существовало всегда?
Я промолчал. Старик Время перебрался поближе к камину и застыл там, опираясь на каминную полку. Завитки дыма от догорающего огня сливались с очертаниями его расплывчатой фигуры.
Наконец он прервал молчание.
— Что же случилось с Рождеством?
— А случилось то, что вся его романтика, радость и красота исчезли, растоптанные алчностью наживы и ужасами войны. Хоть мне действительно нет и ста, я с легкостью, как и любой из нас, могу вообразить, каким было Рождество в старые добрые времена столетней давности: сказочные старинные домики в густом ельнике, отблески мерцающих свечей на снегу, внутри уют и тепло, в очаге пылает огонь, вокруг собралась веселая толпа гостей, и дети с горящими от восторга глазами ждут появления Санта-Клауса в красно-белом одеянии с опушкой из ваты и раздачи подарков из-под нарядно украшенной елки. Я все вижу так ясно, словно это было вчера.