Сумерки богов
Шрифт:
Вот тебе и раз! Вот привязался! Я с надеждой посмотрел на информационное табло, не объявили ли посадку, но её, как назло, задерживали. Пока всё складывалось не в мою пользу. Настойчивость собеседника повергала меня в ужас, но я очень надеялся, что он не станет здесь и сейчас насиловать мой слух, рьяно доказывая изменчивость и непрочность всего земного. Ответить ему я не решился, но утвердительно кивнул.
– Злость, предательство, измена, несправедливость? – быстро перечислял Александр Петрович.
– Увы, знаю. И не понаслышке. Этого добра в моей жизни было хоть отбавляй.
Он согласно прикрыл глаза. На его холёном лице появились признаки
Официантка поставила перед нами две чашки кофе с молоком, фужеры с коньяком и положила счёт.
– Между нами говоря, не ресторан, а обдираловка, – полушутя-полусерьёзно сказал Александр Петрович, глядя на официантку. Улыбка немного преобразила его лицо. – Это же самый настоящий грабёж средь бела дня.
Кофейный аромат немного приободрил меня. Я сделал несколько больших глотков кофе, как делаю обычно перед долгой работой, а потом с некоторым интересом посмотрел на человека, сидящего предо мной. На кофе он даже не взглянул, а к коньяку жадно и основательно приложился, словно утолял им жажду.
– И ещё один вопрос перед тем, как я начну рассказывать. Не возражаете? – спросил он тоном экзаменатора.
Я неопределённо мотнул головой. Странно, но этот человек навязывал мне себя с такой лёгкостью, с какой, вероятно, по утрам завязывал галстук. Однако же за его старательно демонстрируемой небрежностью я всё же усмотрел краешком глаза нечто подлинное, нечто такое, что собеседник пытался от меня скрыть, а именно волнение, горечь и глубокую, нечеловеческую скорбь.
– Вы верите в ад, господин писатель? – он задал этот вопрос так холодно, словно переменился и был уже не человеком, а дьяволом, не отбрасывающим тени.
Его вопросы навевали нехорошие предчувствия. Ад? Хотя я и сам не раз об этом задумывался, я почувствовал себя в высшей степени неуютно, но ответил всё так же спокойно:
– Полагаю, всё самое страшное, что с человеком может произойти, с ним происходит здесь. Ад – он не где-то там, в несуществующем мире, ад – он ЗДЕСЬ, – я сделал ударение на последнем слове.
– Всё верно, – задумчиво произнёс Александр Петрович и забарабанил пальцами по столу, – хотя… всё это теоретические утверждения… однако… всё верно.
– Верно что?
– Вы именно тот человек, с которым я хочу говорить, – он посмотрел на меня очень благосклонно. – Вы – писатель, а это означает, что вы мыслящий и чувствующий, вы человек рассуждающий.
– Ну-ну, не торопитесь составить обо мне суждение, – воспротивился я, поскольку никогда не мнил себя мыслителем. – Быть писателем ещё не значит быть мыслителем. И потом мыслить – не всегда есть благо, уж поверьте.
Признаюсь здесь в том, что в этой фразе я был сама искренность, сама открытость, потому что считал и считаю способность к рассуждениям и анализу вещью чудовищной, странной, я бы даже сказал, пагубной, ибо не каждому чувству или ощущению следует позволять оформиться в мысль. Этого добра я нахлебался в жизни предостаточно. Есть счастливчики, которым не дано понять причин своих поступков и чувств, или они ещё не готовы их постигать. И слава богу! Они избавляют себя от тягостных рассуждений, и им хорошо в неведении, им живётся и легче, и проще. В моём случае (как это ни прискорбно!) рассуждать – это профессионально отработанная неизбежность. Коротко говоря, жить в реальном мире куда труднее, нежели в иллюзорном, но никуда тебе уже не деться. Вот так-то.
Некоторое время мы сидели молча, из чего я понял, что его предисловие закончилось. Потом Александр Петрович
– Ну, что же, пожалуй, начну, хотя, сразу предупреждаю, рассказчик из меня посредственный. Поэтической формы не обещаю, зато постараюсь передать события без всякой субъективной оценки его участников, без осуждения или восхищения. Мистерия не слишком древняя, и не особенно моралитэ, но по нынешним временам сгодится.
– Итак, – он прикрыл глаза, будто пытаясь что-то вспомнить, – её звали Вера. Она была одинока – в том смысле, что за ней не стояло родовое древо с глубокими корнями, которые питают, наставляют, поддерживают в чёрный день и дают возможность прочно стоять на земле; она была похожа на одинокий хрупкий цветок, на лилию, живущую на поверхности воды…
Его звали Киану, ему было… Впрочем, совсем неважно сколько ему было лет. Знаете, говорят, что евреи рождаются взрослыми, и это истинная правда. Это их еврейское счастье и их еврейское бремя. А того… другого… то есть третьего… – он запнулся, коснулся рукой лба, словно забыл, что хотел сказать. Его губы плотно сжались, в глубине синих глаз сверкнула какая-то фосфорная частица, и они сразу потухли, помертвели. – Простите, вы не возражаете, если я закажу нам ещё коньяка?
Я видел, как ему трудно, видел, как он хватается за меня, словно безногий за костыль, и уже не мог ему отказать. При взгляде в его странные погасшие глаза во мне зашевелилось нечто вроде сострадания. В эту минуту он не казался мне самоуверенным, как прежде, и я утвердительно кивнул. Александр Петрович махнул рукой официантке и заказал две двойные порции коньяка и ни крошки еды.
– Итак, в один прекрасный день наши герои познакомились, приглянулись друг другу и обнаружили, что не имеют никаких серьёзных препятствий для долгой и счастливой совместной жизни. На первый взгляд, пара как пара, ничего примечательного, – вновь начал Александр Петрович, и его глаза лихорадочно заблестели, руки потянули со стола бумажные салфетки и начали сворачивать из них бумажный шарик. – Встречались они год или около того, и всё бы ничего, но иногда ему казалось, что она смотрит на него откровенно равнодушным оком, и его это огорчало. Она же, в свою очередь, никак не могла понять, что их удерживает друг с другом, тем более что принадлежали они к разным кругам и общих знакомых не имели.
Киану был физиком, занимался наукой, читал лекции в университете на кафедре вычислительной физики, писал уже вторую монографию. Разумеется, невинным агнцем он не был, но и от пороков, от беспорядочных амурных похождений держался подальше, иными словами, юными девами не особенно соблазнялся.
Вера была хирургической сестрой. Когда-то она поступала в медицинский, но не прошла по баллам и стала служить в городской больнице, выхаживая больных после полостных и эндоскопических операций. Становиться доктором она не собиралась, да и вообще была не от мира сего. Казалось бы, с её работой она должна была бы находиться глубоко в реальности, ан нет, девушка оказалась возвышенной и восхищающейся понемногу всем, что имеет отношение к науке, искусству, архитектуре, литературе, математике – словом, к тем вещам, какие в её повседневной работе отсутствовали. Ещё больше восхищали её люди из этих сфер – творцы. Нельзя сказать, что к людям простого труда она относилась предвзято, что её интересовали деньги или она придавала какое-то значение социальным различиям – ни в коем случае, такие предрассудки у неё отсутствовали, – просто с творцами ей было интереснее, что ли… или…