Сумерки божков
Шрифт:
Девица Наседкина расправила пухлое, будто заспанное, аляповатое лицо свое в покорную улыбку и — тем густым, даже будто хриповатым слегка, полным тембра, звуком, которым говорят только очень могучие и высокие в пении женские голоса, произнесла — с самым безукоризненным царевококшайским акцентом:[200]
— Абсолюман! [201]
— Хо-хо-хо-хо! — загрохотал и засуетился Мешканов, как скоро Светлицкая выплыла из режиссерской, — садитесь-ка, садитесь, очаровательница… вот стул… честь и место… садитесь, гостья будете…
Тараторя, прыгая мячом вокруг письменного стола, перебирая бумаги, толкая стулья, Мешканов со стороны зорко вглядывался в молодую особу, покинутую на его попечение, и снова недоумевал про себя: «Черт ее знает, где этот Андрей, Викторов сын, нашел в ней талант!.. Как ни поверни — тумба, подушка, перина, опара, кулебяка замоскворецкая… На стул порядочно сесть не умела! Ну кто, кроме елецкой купеческой дочери, этаким египетским идолом ноги поставит и руки на коленки уложит? Монумент от каменотеса!»
— Вы сколько часиков в сутки почивать изволите, ангел мой? — вдруг спросил он в упор, с обычною громкою, хохочущею бесцеремонностью.
Девица Наседкина даже не пошевелила своими бледно-золотистыми, чуть намеченными бровями и не подняла ресниц.
— Как придется, — отвечала она, подумав, точно у нее урок спрашивали. — С вечера я ложусь рано, а поутру часов себе не назначаю. Как высплюсь, так и встаю.
— Хо-хо-хо-хо! Это, стало быть, в постель — с первыми курами, из постели — после всех петухов?.. Часиков девять, а то и десять бочка свои утруждать перинкою изволите! Хо-хо-хо-хо! То-то у вас глазки-то, этакие… революционные! Хо-хо-хо-хо!
— То есть почему же это — «революционные»?
Девица Наседкина коротенькою гримасою губ постаралась выразить удивление, но ресницы все-таки остались опущенными, брови неподвижными, и в сытом, вялом, белом лице ее не дрогнула ни одна черта.
«Какой дьявол — талант? — продолжал наблюдать Мешканов. — Молодая, а уже расплылась! хороша будет мимика! У нее все мускулы жиром окованы, как кандалами… И малокровная, должно быть: толста, как отпоенная к празднику телка, а в лице — ни кровинки. Анемия и хлороз![202] Врет, врет, все врет Андрей Берлога. Один его праздный каприз!»
А вслух он тараторил:
— Потому что они — глазки — у вас этакими суровыми отшельниками под лобик ушли и вона какими баррикадами позапухли… Хо-хо-хо-хо!.. Вы всегда на белый свет этак — только прищурясь — сквозь щелочки смотрите?
Наседкина как будто удостоила усмехнуться одними губами, без малейшего участия мускулов лица.
— Нет, иногда умею и иначе.
— Ой ли? Не верю! А ну-ка — взгляните… посмотрю!
— Когда надо будет, взгляну… тогда и смотрите!
— Ого?!
Мешканов шутовскими гримасами заставлял Наседкину улыбаться, а
И он заговорил с дебютанткой уже без прежнего презрительного балагана — мягче, с улыбающеюся, подмигивающею, фамильярною, но и полусерьезною деловитостью:
— Так вот-с, очаровательная девица, урок, репетиция, дебют, «Демон», Андрей Берлога — все это, хо-хо-хо-хо, прекрасно, но прежде всего вам необходимо переменить фамилию…
Он остановился в недоумении, потому что, — только что белое, как воск, — лицо Наседкиной сделалось пунцовым, «революционные» глаза за «баррикадами» наполнились в щелках своих смеющимся блеском, и щеки надулись, как яблоки.
— Пуркуа [203], мадмуазель?!
— Извините меня, Мартын Еремеич, — сокрушенно говорила Наседкина, отдыхая от своего беззвучного хохота, — уж я такая смешливая… Когда меня сконфузят, погибаю… смерть моя!., не могу!
— Сконфузят?!. Позвольте, однако, что же я вам сказал конфузного?
Девица Наседкина возразила с прежним лукавством кокетливой кулебяки:
— Вы сами должны понимать…
И опять вся просияла алыми цветами. Мешканов, сбитый с толку, тупо смотрел на ее дрожащий смехом бюст и хлопал глазами. Наседкина говорила:
— Мы с вами так мало знакомы, и вы совсем не знаете моих склонностей в жизни, а между тем берете на себя подобные интимные советы…
— Позвольте! позвольте! Причем? какая интимность? Вы меня поняли? Я говорю: фамилию надо переменить. Переменить фамилию советую, — только и всего!
— Да поняла уж, поняла… Ах, Мартын Еремеич!
Наседкина укоризненно качала головою и продолжала хохотать. Мешканову надоело недоумевать, он начал слегка раздражаться.
— Я не знаю, что вас удивило?.. Ничего нет смешного… Как все, так и вы… Самое обыкновенное дело…
— Ах, кто же спорит, что необыкновенное? — живо подхватила Наседкина, — это, конечно, что самое обыкновенное… Но я, — ха-ха-ха! — извините, Мартын Еремеич… но я совсем не собираюсь и не хочу замуж… ха-ха-ха-ха!
Мешканов уставился на нее дико.
— Кой черт просит вас идти замуж?!. — медленно и грубо произнес он, полный артистического презрения и почти отчаяния в душе.
«Нет, какой там талант?! Дура! Настоящая, патентованная, махровая, девяносто шестой пробы, дура! Сели же вы в лужу, Андрей Викторович! Этакой дурищи — пропади она прахом! — мы у себя в театре еще и не видывали!..»
— Но?!
И — с этим коротким полусловом — Наседкина, наконец, открыла вещие зеницы и доказала Мешканову, что она не лгала и действительно умеет взглянуть, когда надо. Глаза у нее, сверх ожидания, оказались совсем уже не такие маленькие, как печально обещали «баррикады», и по-своему красивые: типические иссера-голубые глаза северной русской женщины, полные смышленых искорок «себе на уме» и сдержанно улыбающейся, упрямой силы.