Сумерки / Жизнь и смерть: Сумерки. Переосмысление (сборник)
Шрифт:
Я внутренне сжалась.
– Да, папа?
– Не передумала ехать в Сиэтл?
– Пока все планы в силе.
Я поморщилась: лучше бы он спросил об этом иначе – не пришлось бы следить, как бы ненароком не выдать всей правды.
Он выдавил на тарелку каплю жидкого мыла и принялся возить по ней посудной щеткой.
– А ты уверена, что не успеешь вернуться до бала?
– Папа, на бал я не собираюсь, – напомнила я.
– Тебя что, никто не пригласил?
Чарли пытался скрыть беспокойство, тщательно споласкивая тарелку.
Я уклонилась
– На этот бал приглашают девушки.
– А-а, – он нахмурился, вытирая тарелку.
Я невольно посочувствовала ему: наверное, тяжело жить в постоянном страхе, что твоя дочь начнет встречаться с парнем, который тебе не понравится, и вместе с тем бояться, что она останется одна. И я с содроганием подумала, как ужасно было бы, имей Чарли хоть малейшее представление о моем избраннике.
Помахав мне рукой, Чарли ушел, а я направилась наверх, чистить зубы и собирать учебники. Услышав, что полицейская машина уехала, я не вытерпела и нескольких секунд – тут же выглянула в окно. Серебристый «вольво» уже ждал на подъездной дорожке, на месте, которое еще совсем недавно занимала машина Чарли. Я скатилась с лестницы и вылетела за дверь, гадая, надолго ли установился этот невероятный порядок. Лучше бы навсегда.
Эдвард ждал в машине и, казалось, не видел, как я захлопнула дверь дома, не удосужившись поставить замок на сигнализацию. Я подошла к «вольво», робко помедлила перед дверцей, открыла ее и села. Он расслабленно улыбался и, как обычно, был невыносимо прекрасным и безупречным.
– Доброе утро, – приятным голосом поприветствовал он. – Как ты?
Его взгляд блуждал по моему лицу. Мне показалось, что он задал вопрос не просто из вежливости.
– Хорошо, спасибо.
Рядом с ним у меня всегда все отлично, а не просто хорошо.
Взгляд помедлил на кругах у меня под глазами.
– Вид у тебя усталый.
– Не спалось, – призналась я и машинально свесила волосы с плеча в попытке прикрыть лицо.
– Мне тоже, – шутливым тоном отозвался он, заводя машину. К негромкому урчанию ее мотора я уже начинала привыкать. И не сомневалась, что пикап напугает меня ревом двигателя, если когда-нибудь мне вновь придется ездить на нем.
Я рассмеялась.
– Да уж! И все-таки мне, наверное, удалось поспать чуть подольше, чем тебе.
– Держу пари, что так и было.
– Чем же ты занимался ночью? – спросила я.
Он усмехнулся.
– Даже не мечтай! Сегодня вопросы задаю я.
– А-а, ну да. О чем хочешь спросить? – Я наморщила лоб, не в силах представить себе, что могу быть хоть чем-нибудь интересна ему.
– Твой любимый цвет? – строго спросил он.
Я закатила глаза.
– День на день не приходится.
– А сегодня какой? – он был по-прежнему серьезен.
– Коричневый, наверное. – Я старалась одеваться под настроение.
Он фыркнул, его серьезность как ветром сдуло.
– Коричневый? – скептически переспросил он.
– Вот именно. Коричневый – теплый цвет. Здесь мне его не хватает. Все, что должно быть коричневым –
Моя маленькая речь отчего-то произвела на него впечатление. Он задумался, глядя мне в глаза.
– Ты права, – с прежней серьезностью подтвердил он. – Коричневый – теплый цвет. – Протянув руку, он быстро, но не слишком уверенно отвел мои волосы за спину.
Мы уже подъезжали к школе. Поставив машину на стоянку, Эдвард повернулся ко мне.
– Какая музыка у тебя сейчас в плеере? – спросил он так сурово, словно требовал чистосердечного признания в убийстве.
Я вспомнила, что так и не вынула из плеера диск, подаренный Филом. Услышав от меня название группы, Эдвард криво усмехнулся и со свойственным ему непроницаемым выражением лица открыл ящичек под магнитолой. Оттуда, из стопки дисков – штук тридцати, едва поместившихся в тесном пространстве, – он достал один и протянул мне.
– Меняемся на Дебюсси? – он поднял бровь.
Диск был такой же, как у нас дома. Я рассматривала знакомую обложку, не поднимая глаз.
Так продолжалось весь день. Провожая меня на английский, встречая после испанского, весь обеденный час в кафетерии он неустанно выспрашивал подробности моей жизни вплоть до самых несущественных. Какие фильмы мне нравятся, какие я терпеть не могу, немногие места, где я уже побывала, и множество мест, где хотела бы побывать, и книги, бесчисленные книги.
Я не могла припомнить, когда в последний раз говорила так много. Почти все время я чувствовала себя неловко, уверенная, что уже до смерти наскучила ему. Но полная сосредоточенность на его лице и неиссякающий поток вопросов побуждали меня продолжать. Ответить на большинство вопросов было легко, лишь некоторые вогнали меня в краску. Но стоило мне вспыхнуть, как начинался совершенно новый цикл вопросов.
Так получилось, когда Эдвард спросил про мой любимый драгоценный камень. Я, не задумываясь, ляпнула: «Топаз». Вопросы он выдавал с такой скоростью, что мне казалось, будто я прохожу психологический тест, когда ответом должно быть первое, что придет в голову. Заметив мой румянец, Эдвард заинтересовался. А покраснела я потому, что до недавнего времени моим любимым камнем был гранат. Но глядя в его топазовые глаза, было невозможно не вспомнить причину, по которой изменились мои пристрастия. И Эдвард, конечно, не успокоился, пока я не объяснила, почему смутилась.
– Выкладывай, – наконец скомандовал он, когда уговоры не помогли, а не подействовали они лишь потому, что я старалась не смотреть ему в глаза.
– Просто сегодня у тебя глаза цвета топазов, – капитулировав, вздохнула я и принялась теребить прядь своих волос. – А если бы ты спросил через две недели, я назвала бы оникс, – в неожиданном приступе откровенности я наговорила лишнего и теперь опасалась пробудить в Эдварде странный гнев, который вспыхивал всякий раз, когда я забывалась и выдавала свои чувства к нему.