Сумрачный красавец
Шрифт:
Как сейчас вижу Аллана и Кристель, неторопливо поднимающихся на самый высокий из бастионов замка. Луна ощупывает лучами божественный лик деревьев, какой бывает у них ночью, вдохновенно неподвижный, словно лицо человека, спящего под звездным небом. Озеро светится в темноте, точно бледная заря в оковах льда: свет тихих вод заставляет расступиться даже самый густой ночной мрак, — он как прогалина в непроходимой чаще ночи.
Аллан рассказывает о ночных видах, которые когда-то поразили его: однажды в Индии, из заросшей деревьями долины, он увидел в лунном сиянии горную вершину — белесый треугольник, высунувший острие из тьмы, — и при попытке запрокинуть голову, так, чтобы получше разглядеть эту чудовищную игру природы, кровь отливала от лица. "И мне вдруг подумалось, что земля не может породить такое, что онопод покровом ночи спустилось откуда-то сверху и водворилось на этом месте — столь очевидным было несоответствие между землей и этим апокалипсическим видением. Кажется, у Жюля Верна есть история о том, как Луна подходит слишком близко к Земле и на нашей планете остается обломок лунной
Из озорства он влез на край стены и идет по нему. Не прерывая беседы, идет над пропастью, словно невесомый дух, не боясь, что у него закружится голова. Он получает удовольствие от этой ситуации, беседует непринужденно и остроумно, он знает, что мы боимся за него, что мы сердимся, — и наслаждается этим. А у нас не хватает решимости попросить его спуститься: мы увидели, какой он на самом деле,необузданный, порывистый, своенравный, весь во власти богов, которые утвердили на нем свою печать и оберегают его. Пронизывающий взгляд останавливается на Кристель, потом на мне, — невольно вспоминается "ягуар, притаившийся на дереве" из письма Грегори. В самом деле, этот человек завораживает, он бросает вызов, который невозможно не принять. И Кристель не выдерживает, она тоже вскакивает на стену и идет по краю, а он следует за ней — с почтительно-покровительственным, чуть насмешливым видом. Теперь, когда я один остался внизу, можно попросить их прекратить эту жестокую игру.
— Вы любите ночь, Кристель?
— Да, я люблю ночь. Так люблю, что порой не могу усидеть у себя в комнате. Вчера я слушала, как в бухте во время прилива шумит море — величественные раскаты в черной, беззвездной ночи. Мне казалось, будто вода растворяет в себе мрак, будто она поднимается все выше, подходит к стенам моей комнаты, к балкону, где я стояла, точно на корабле в бурю. Я даже испугалась. А потом, как продолжение, мне приснился странный сон. Я была в литерной ложе, в театральном зале, где бушевали волны, заполнявшие его до половины высоты. Ложи выплескивали воду, точно переполненные чаши, то с одной стороны, то с другой, извергали причудливые фонтанчики, вроде тех, что можно видеть в прибрежных гротах, я насквозь промокла, дрожала от холода и радовалась, как радуются дети, бегущие перед пенистым гребнем прибоя. И, в одиночестве, облокотившись на красный бархат перил, с восторгом, в радостном нетерпении, глядела, как из глубины сцены накатывает высокий вал. И вот он вздыбился до самых колосников: изумительная водяная гора. А вода из зала отхлынула с шумом, и зал обнажился, точно морское дно, стали видны крепко привинченные кресла в амфитеатре, в партере. И по мере того, как вырастала водяная гора, вырастал и театр, стены поднялись до облаков, а я, одна в этом зале, как капитан тонущего корабля, еще успела увидеть впереди высокую, совершенно гладкую и черную стену, в которой проблескивали скопления серебристых пузырьков. Мой страх превратился в безумную радость, в небывалую надежду. Стена воды надвигалась все ближе, вызывая ужас и восторг, она должна была неминуемо раздавить меня, и я уже чувствовала ее напор, — но со мной было безмерное доверие, чувство защищенности, и вода приняла меня, не причинив вреда, она понемногу становилась прозрачной, и за ней, в глубине ее, звезды сияли так же кротко и безмятежно, как над пустыней Египта, на пути к земле обетованной. И в минуту, когда я погружалась в глубину, когда я улетала навсегда, легким перышком на ветру, я поняла, что этой волною была ночь.
— Я обожаю ночь. Особенно люблю смотреть, как она опускается на большой город, летом. Террасы кафе вдруг пустеют: что за чудо? А как мне нравятся бульвары, их бесконечная перспектива в желтоватом тумане, откуда появляются трамваи: они словно не двигаются, только становятся все больше, как корабли, приплывшие из далеких стран, — корабли, украшенные флагами, будто они вернулись из боя, полные ветвей и цветов, благоухающие странными ароматами тропического леса. В этом неверном свете, в этих обманчивых сумерках, в дремлющем воздухе, когда катящие по рельсам колеса на поворотах издают унылый виолончельный звук, мне казалось, что деревья захватывают предместья, окружают город плотным кольцом непроходимых зарослей. И мне нравилось в сгущающейся тьме бродить по широким улицам, одетым листвой, — авангардом наступающей древесной армии, пробравшимся в самое сердце городов (ибо в один прекрасный день город будет завоеван деревьями). Машин на улицах сразу становится меньше, вскоре они исчезают совсем — и долго-долго идешь по опустевшим, замершим улицам. Быстрее всего ночь наступает вблизи вокзалов — она вылезает из больших угольных куч. И тогда деревья расправляют ветки, вытягивают, свешивают их через стены в беззащитные сады и дворы: это уже предместье, — и вот, наконец, живые изгороди, луга, прорезанные рекой, и теперь уже не спрашиваешь себя, куда идти. Оказавшись вдали от домов, где ночь наступает с такой привычной быстротой, замечаешь, что еще не совсем стемнело. Никогда нельзя с точностью предсказать время наступления темноты.
Представление, которое большинство людей имеет о ночи, невероятно убого. Они не желают — надо думать, из недоверия — вопрошать эту загадочную сивиллу, а потому предпочитают встречаться с тем, что, очевидно, напоминает им о грядущем мраке могилы, исключительно в спальне: тесном помещении, заставленном мебелью, украшеннном цветами и разными безделушками, где из стекла выглядывают двойники, — точь-в-точь погребальная камера в египетской пирамиде. Они не хотят спать под открытым небом — возможно, опасаются, что потом не найдут дороги домой; не думаю, что обычай ночевать взаперти можно объяснить всего лишь страхом перед карманниками. Было время, когда я любил засыпать в таких местах, куда ночь нисходит во всей своей чистоте и свежести: в церквах и в городских парках.
Мы дошли до углового бастиона, который нависал над озером, словно видовая беседка. Густая, пышная растительность
— К ночному посещению церквей я пристрастился, когда был студентом. Нет ничего легче, чем остаться на ночь в церкви, под замком, особенно в деревнях, там народ беспечный. Как говорил Оскар Уайльд, в наши дни почитаемых святынь уже не крадут. Надо сказать, в этом моем капризе (хотя это, пожалуй, было чуть больше или гораздо больше, чем каприз) не было ничего от кощунства, и уж вовсе ничего от мистической экзальтации, — просто мне казалось, что в таком месте, с наступлением темноты, вернее, чем где-либо, можно было обрести скрытый смысл.
Тут мне вспомнилась — настойчиво, но смутно, как в памяти сыщика всплывают две пока еще не связанные между собой цепи доказательств, — некая фраза из письма Грегори, — и я стал слушать с особым вниманием.
"Когда запирали дверь и я оставался один в центральном нефе, под лаской последних солнечных лучей, растекавшихся на витражах маслянисто-желтыми лужицами, когда я еще отчетливо слышал пение птиц, видел колыханье ветвей, — у меня щемило сердце, возникало безумное желание вырваться на волю, бегать по полям, по лужайкам под сияющим светом дня. Однако с наступлением сумерек меня охватывал священный ужас. Здесь, в этом нефе с его замогильным эхом, за этими слепыми, как матовое стекло, витражами, среди церковных запахов, которые напрямую говорят с душой: запах свечей, холодных плит пола, неизъяснимая сладость аромата лилий в полумраке, — именно здесь надо слушать, как один за другим замирают звуки дня и притаившаяся в храме тишина растет, крепнет, обретает силу и плоть, — как вода, откатившись, возвращается мощной волной. О! Последняя птичья трель, последний, так долго не сдающийся звук — он затихает, потом возникает опять, и так снова и снова: еще долго в бесконечной дали слышатся эти грустные, обреченные ноты — эта уходящая, задумчивая нежность! Потом ветер последний раз проводит смычком по листве, — торжественный, завершающий, предсмертный аккорд, поистине последний вздох дня, и вот наступает абсолютная тишина. И в стенах храма начинается невидимая работа, как в спальне, где готовятся ко сну: этот корабль собирается в ночное плавание. Иногда меня коробила эта невозмутимая тишина вокруг святыни, словно я видел мать, бодрствующую у гроба ребенка, которая ходит, кашляет и даже не забывает поесть. Итак, воцарялась тишина, наполненная поскрипыванием стульев и все более громким, неотвязным потрескиванием свечей, — тишина, зародившаяся среди тихих нежных звуков в сумерки, когда поблекли высокие окна, теперь обрела силу и мощь. Ночь наползала большими клубами черного дыма, и все вокруг становилось другим. Свечи! Они опустили свою волшебную решетку перед затерянным в полумраке алтарем, порою они отбрасывают яркий отблеск на одну из статуй, — так в ночном парке зеленоватое свечение бенгальского огня выхватывает из темноты мраморную нимфу — свечи, эта сладостная смерть пламени, такого чистого у верхушки, этот огненный винт, пронзающий черноту, — с какой неуемной жадностью я любовался ими, долго, непрерывно, часами. Огонек с черной сердцевиной, в которой, словно во чреве женщины, сосредоточен самый жар, — наконечник копья, осиновый лист, крохотный неиссякаемый светоч — такой неподвижный, такой сонный, будто он теплится в бездонном колодце, он словно расплывающееся, колеблющееся отражение языка пламени в воде священного озера. Он завораживал меня, что-то во мне стремилось к этому свету, чтобы сгореть в нем, подобно мотыльку. Это не был огонь в деревенской ночи, возвещающий об ужине и ночлеге, это был свет над темными водами, который укрощает бездну и отводит неотвратимое. Иногда я был настолько поглощен созерцанием (говорят, так бывает у индийских йогов), что словно бы сам становился этим пламенем, чувствовал, как мое сердце превращается в свет. Ах! если бы я мог слиться с ним, раствориться в нем, стать легким и неуловимым, как воздух, холодным, как каменные плиты, вознестись к парящим, прохладным темным сводам, навсегда обрести покой. На ум приходили странные слова, я повторял их много раз, точно заклинание: только пламя должно вернуть нас ночи. Ах! пусть бы ночь раскрылась, разверзлась, воцарилась среди пламени свечей, пусть бы день не наступал никогда. Часы пролетали, как минуты. А потом, совсем скоро занималась заря, и на темных сводах вдруг появлялись широкие серо — голубые заплаты, — правда, было видно, что они выкроены из той же ткани, что и тьма. И наставало неизбежное утро.
Тут я услышал шорох листвы, обернулся и увидел Ирэн: она незаметно подошла к нам и, по-видимому, уже несколько минут слушала Аллана. Взаимопонимание, возникшее было в ночном мраке между тремя собеседниками, словно в детской игре, и позволявшее нам высказать все, было внезапно нарушено. Ирэн заговорила, и тон ее голоса никого не мог обмануть:
— Это очень интересно и в высшей степени романтично. Но вы не сказали, что вам было нужно в этой церкви.
— Может быть, это нескромный вопрос?
— Какое такое убежище вы могли искать в ночи? Я чуть было не поверила, что вы говорите всерьез. Вы и вправду с таким отвращением относитесь к реальнойжизни? А я слышала, что вам удается получать от нее немалое удовольствие.
Враждебность в ее голосе становилась все явственнее.
— Возможно, когда-то я и умел с пользой распорядиться жизнью, — я не жалею об этом. Но, по-моему, это не возбраняет мне интересоваться ее противоположностью.
— Вот уж не ожидала. Неужели смерть заслуживает того, чтобы о ней думали? Все равно от нас тут ничего не зависит. Пустые, никчемные, нездоровые мысли!