Сундук с серебром
Шрифт:
Тоне наблюдал за ней. Боязнь одиночества пересилила в нем раздражение.
— Я не говорил, чтобы ты уходила, — проговорил он.
— Так мне остаться? — спросила она и выпрямилась, обратив к нему свое круглое сияющее лицо, на котором глаза косили больше, чем обычно.
— Раз не сказал «уходи», — значит, оставайся.
— За работницу?
— Если не за работницу, — откашлялся Тоне, — так за хозяйку.
Он был рад, что она подсказала ему ответ, иначе у него не повернулся бы язык.
Марьянца, уже увязавшая
— Завтра пойдем к священнику, — сказал он, — если дорогу малость подморозит. Тебе надо будет дома побывать…
— Так ведь обвалы.
— Я тебя провожу. Можно и подождать денек. А что насчет остального, то мое хозяйство ты знаешь, меня тоже. А с твоим приданым как?
— Сколько-то денег дадут да три штуки холста. И еще отец телку обещал.
— Телка бы пригодилась, — повеселел Тоне. — А то Цикана стара стала, продавать пора.
— Если только отец не передумает.
— А чего ему передумывать? — рассердился Тоне.
Марьянца промолчала.
Священник принял Тоне благосклонно. Заметив, что проситель вымок до пояса, он отвел его в кухню посушиться и согреться, налил ему вина. Тем самым у дела, с которым Тоне явился, отпала половина торжественности и официальности. Старый холостяк на четвереньках перебрался через три снежных завала, одолел глубокие промоины, полные талой воды, но все это было ничто по сравнению с тем, что ждало его здесь.
— Что тебя привело ко мне, Тоне? — спросил священник, заметив его замешательство. — Вчера тебя не было в церкви.
«Все знает, — подумал Тоне и добавил про себя: — Ничего от него не скроешь».
Он оглянулся на кухарку, стоявшую у очага. Священник понял его, и через минуту они остались одни.
Тоне откашлялся, вытер пот со лба, но не мог произнести ни слова.
— Говори, говори, как на исповеди, — подбодрил его священник. — То, что должно остаться в тайне, дальше меня не пойдет.
— Беда тут у меня приключилась, — проговорил Тоне.
— Со скотиной?
— Скотина, слава Богу и святому Роху, в порядке. С работницей не все ладно.
— Что ж она, ушла от тебя?
— Нет, отец мой. Вы же знаете, мы одни были в доме. По правде скажу, хоть бейте меня: слишком близко мы оказались.
Священник понял. Он встал и быстро заходил по кухне. Лицо его приняло строгое выражение. Тоне смотрел на него, сгорая от стыда, и готов был провалиться сквозь землю.
— Ты где спишь? — спросил священник.
— В горнице на печке, — съежился
— А кровать, конечно, тоже в горнице, аминь! — сурово заключил священник. — И ты еще удивляешься, что это случилось? Где у тебя солома для кровли хранится?
— На чердаке, отец мой, — удивился было Тоне такому вопросу, но быстро смекнул, что тут кроется ловушка.
— На чердаке? А почему не в печке?
— Так она бы загорелась!
— Ага, видишь, недотепа! О соломе подумать ума хватает, а о душе — где там! Что теперь делать собираешься?
— Вот то-то и оно, — простонал Тоне в растерянности, не находя нужных слов.
— И ты еще сомневаешься? Жениться ты должен, чтобы не срамить себя и весь приход.
— Да я насчет этого и пришел.
— Так и выкладывай, раз пришел! — Гнев и суровость понемногу исчезли с лица священника. — Вот и хорошо, что ты наконец женишься. Не вечно же тебе одному куковать на своем хуторе!
— Если бы не вышло такое дело, может, я бы и не женился, — признался Тоне, радуясь, что священник сменил гнев на милость.
— Смотри-ка! — снова вскипел священник. — Он еще грехом похваляется! И без этого мог бы взять ее за себя, и без этого, и только честнее бы все было.
Через полчаса Тоне прощался со священником, державшимся с благожелательной строгостью, но все же дружелюбно.
— Венчайтесь, и все будет хорошо, — говорил он Тоне. — Только она сегодня же должна уйти к себе домой! До свадьбы пусть остается дома. Понял? Сейчас же чтобы шла!
Тоне обещал исполнить все в точности. Он чувствовал себя перед священником маленьким несмышленышем. Но все же возвращался он с более легким сердцем, и путь показался ему короче.
Жена Осойника стояла у очага, когда Марьянца вошла в дом. При виде дочери Осойничиха от изумления и неожиданности всплеснула руками и села на лавку.
— Ты, дочка? Да ведь до святого Юрия еще далеко!
— Я замуж выхожу, — выпалила Марьянца.
Она знала, что ее будут ругать, если она расскажет все, как было: отругают и в том случае, если она расскажет хотя бы половину, и поэтому поспешила выложить то, что, по ее убеждению, должно было сразу утихомирить мать.
И в самом деле, Осойничиха не могла вымолвить ни слова. Она была и обрадована и испугана. Быстро оглядев дочь и не обнаружив в ней никакой перемены, она спросила:
— За кого ж ты идешь?
— За хозяина.
— Да ведь Лайнар из Планины не может жениться, он не вдовец.
— А я уже не там. Три месяца как у Ерама на хуторе живу.
— И я об этом ничегошеньки не знаю! — воскликнула мать.
— Так кто ж в этакую зиму будет домой ходить? — оправдывалась Марьянца.
И так как мать, внутренне укорявшая себя за то, что слишком мало думала о дочери, промолчала, Марьянца добавила: