Сундук с серебром

Бевк Франце

Он не забыл, слов, сказанных Мретой сгоряча. Слова эти ужаснули его. Сто раз за этот вечер Тоне про себя поворачивал их так и этак и находил им только одно объяснение — недаром же рассвирепел Йохан, услышав их. Никогда Тоне не забыть той ночи, когда Анка позвала его на помощь. То, что сегодня говорил в трактире Ермол, сейчас не казалось Тоне таким уж невероятным. И от всего этого мороз подирал его по спине.

Мрету он прогнал, и хорошо сделал, а вот зятя прогнать невозможно. Ераму казалось, что он попал в капкан, из которого ему не вырваться. Деньги у него отберут и, Бог знает, может, самого загубят. Лучше

вынуть деньги из сундука, отнести в лес и зарыть в укромном месте. Если его выгонят из дому (теперь эта мысль уже не казалась ему дикой — все могло случиться!), он хоть будет обеспечен. Еще хорошо, что он землю на них не переписал. Надо будет при свидетелях составить завещание, чтобы дом перешел к Анке только после его смерти.

Тоне обдумал все это, и тут на него нашла такая тоска, что он не мог удержаться от стона. Он сложил ладони и стал горячо молиться, читая раз за разом «Отче наш». Слова молитвы начали путаться и рассыпаться, и он погрузился в беспокойный сон.

Был уже день на дворе, когда Тоне проснулся. Он прислушался: в доме стояла тишина, и ему пришла мысль: а что, если Анка и Йохан взяли деньги и скрылись? Хотя его трясла лихорадка и во рту стояла горечь, он быстро встал и спустился вниз.

Анка убирала постель. Она стояла к отцу спиной, но по ее движениям Ерам понял, что она злится. Он оглядел все углы, посмотрел в окно и прислушался.

— Где Йохан? — наконец спросил он.

— Ушел, — глухо отозвалась Анка, не повернув головы.

— Куда?

— Почем я знаю! — ответила она с таким раздражением, будто вопросы отца выводили ее из себя.

— С деньгами?

Анка не ответила. Но Ераму и так все стало ясно. Некоторое время он смотрел на дочь, а потом торопливо отпер сундук. Нет, все-таки его не ограбили. И ему даже стало стыдно за свою подозрительность. Особенно когда дочь обернулась и презрительной усмешкой дала понять, что догадалась о его опасениях. Он сел на сундук, следя глазами за дочерью, возившейся у печки.

Анку он никогда особенно не любил. А последнее время даже чувствовал к ней едва ли не ненависть за то, что она внесла в дом тревогу и беспокойство. Он понимал, что ненавидеть дочь грешно, и мысленно много раз просил прощения у Бога. В такие минуты ему вдруг становилось жаль Анку. Он знал, что она жадная, что она охоча до денег, и представлял себе, какой поединок вчера вечером, по всей вероятности, разыгрался между нею и мужем. Да, теперь она наверняка раскусила Йохана, только не хочет в этом признаться. Муж ушел от нее, это ее грызет и мучает. Ерам был доволен. Теперь не надо будет вынимать деньги из сундука и прятать в лесу. По крайней мере, до тех пор, пока зять не вернется. А это, может быть, произойдет не так-то скоро. Хорошо бы, если бы он не возвращался никогда.

Он почувствовал слабость, его бросало то в жар, то в холод. Лучше всего было бы лечь в постель, но он остался сидеть на сундуке. Ему хотелось спросить дочь, слышала ли она слова Мреты и правильно ли их поняла. Но когда он собрался заговорить, голова у него закружилась, в сердце закололо — так уже было однажды, когда он с трудом поднял и еле дотащил до места тяжелую ношу. Позднее эта боль возвращалась трижды, но не с такой силой, как в первый раз. А теперь он обеими руками схватился за грудь и громко застонал.

— Что с вами? — испугалась

Анка, увидев, что он побледнел как полотно и глаза его широко раскрылись от боли.

— Ничего, — ответил он, пытаясь встать и снова падая на сундук. — О Господи, помоги!

Анка встревожилась — в кои-то веки забеспокоилась об отце, и заботливость, которая прозвучала сейчас в ее дрогнувшем голосе, была ему приятна. Видно, отец стал ей хоть немного ближе после того, как она разочаровалась в своем муже. Сильная, она подняла отца, словно ребенка, и уложила в постель. И возвращаться на чердак не позволила. Это так растрогало Ерама, что он готов был склонить голову к ней на плечо и заплакать. Вчерашние события подорвали его силы, и он чувствовал себя разбитым более душевно, чем физически.

К молоку с хлебом, которое принесла ему дочь, Тоне не притронулся. Он пластом лежал на кровати, дышал медленно и тяжело. Анка испуганно смотрела на него и все спрашивала, что с ним и чем ему помочь.

— Священника бы мне, — попросил он. — А Мицке ничего не говори, чтобы не напугалась. Ничего страшного нет.

Анка отвернулась и нахмурилась. Забота о Мицке, выказанная отцом, ранила ее в самое сердце. Но все же она исполнила его волю.

Ерам исповедался. Кроме того, в присутствии священника, пономаря и соседа Робара он объявил свою последнюю волю. Это принесло ему такое облегчение, что вскоре он почувствовал себя лучше. Через два дня он встал, ощущая только некоторую слабость, и ему даже было немного стыдно, что он не умер, а зря поднял такой переполох.

Тоне теперь подолгу сидел перед домом, щурясь на весеннее солнце, заливавшее ярким светом все окрестные холмы. Он глядел на посеревший снег, еще державшийся на северных склонах. Вдыхал запах земли и слушал щебет синиц. Мысли его беспокойно вертелись вокруг дочери и зятя. Если бы он и захотел думать о чем-нибудь другом, это было бы невозможно. Но Анке, которая то и дело поглядывала на дорогу, словно поджидая мужа, он за все эти дни ни слова не сказал об Йохане. Ерам и сам часто смотрел на тропинки, поднимавшиеся к дому. И каждая мужская фигура, появлявшаяся со стороны долины или приходского села, вызывала у него страх; он боялся, что это зять.

Однажды он увидел на тропинке какого-то мужчину, за которым шла Мрета с корзиной на голове; Тоне бросило в жар. Он решительно встал им навстречу. Они поравнялись с его полем, и Ерам узнал Подлокарова Миху, но взгляд его по-прежнему не отрывался от Мреты, которую он считал виновницей всего позора и несчастья, обрушившегося на его дом.

— Эй, Мрета, чтоб больше ноги твоей не было ни на моей земле, ни в моем доме! — крикнул он, чувствуя, как вся кровь прилила к лицу и к сердцу. — Слышишь, ты?

— Слышу, чай, не глухая, — огрызнулась Мрета, поставив корзину на сложенную из камней ограду. — Не на твоей земле стою, на дороге, а она общинная. Вот с этим, — кивнула она на своего спутника, — свидетельницей иду, что он моему сыну и в самом деле дал взаймы две сотни.

Ерам остановился на тропинке между садом и полем. Подлокаров Миха, старый холостяк, который много лет ходил на заработки и, по слухам, давал в долг деньги под проценты, подковылял к нему.

— Может, и мне нельзя на твою землю ступать? — смеясь, спросил он. — Мне бы с Йоханом поговорить надо.