Супердвое: убойный фактор
Шрифт:
О-о, я догадался на рассвете — это был тонкий психологический ход! Он решил давить на психику — это я, мол, пригласил тебя на танец, так что прояви сознательность, обопрись на данное слово, вспомни о Тамаре, вспомни о сыне.
Конечно, танцы — это всегда интересно, но я еще не сошел с ума. Прощай, Тамара, прощай, сынок! К сожалению… Может, мне удастся вытащить их из Страны Советов?
Потом…
Когда-нибудь?..»
«…вспоминаю и не могу вспомнить, с какого момента начался отлив. Скорее всего, с посещения кинотеатра, где я вволю насмотрелся «Дойче вохеншау» («Die Deutsche Wochenschau»), в котором были показаны
Я всегда полагал, что Германия великая страна, но только не в этом, жутком до оцепенения, до тошноты в желудке, смысле. Неужели они там, на родине все с ума посходили? В этих мертвецах, в тех мертвецах, которые я видал во время поездки в медсанбат к Тамаре, было много правды. В этом я не мог отказать диктору, но называть их жертвами комиссаров было чересчур.
Я не хотел в этом участвовать. Не хотел, и все тут. Я хотел спасти жизнь, обрести свободу, но мысль о том, что добиться этого в объятьях великой Германии невозможно, окончательно испортила мне настроение.
Легче выжить в танце с Трущевым, на которого, по крайней мере, можно положиться и который не станет стрелять у меня рейхсмарки, чтобы напиться и трахнуться с продажной девкой.
Тем более, что красные в конце концов возьмут верх.
Я знал, о чем говорю. В лагере под Владимиром, где до декабря содержали немногочисленных пока немецких пленных, меня пытался сагитировать некий национал-социалист. Hans im Gl"uck [41] не сомневался в победе. Он взывал к голосу крови. На все мои сомнения отвечал убийственной по бессмысленности фразой — «фюрер обещал, без пяти двенадцать Москва падет!»
41
Счастливчик Ганс.
Впрочем, он был не один такой упертый. Все мои соотечественники были уверены в том, что рано или поздно Германия сломает хребет большевикам. Чего я только не наслышался — красные не умеют воевать! Их гонят на пулеметы! Они то, они се, но как только в лагерь дошла весть о разгроме под Москвой и в бараки начали свозить обмороженных, ошалелых вояк, свидетельствовавших, что они чудом избежали гибели, — все, как по команде, затаились. Даже мой агитатор-стукач, простой бухгалтер из Мюнхена, член НСДАП с тридцать третьего года, признался, что с начала декабря пленные впервые начали открыто обсуждать судьбу Наполеона и его армии». [42]
42
Генерал Гальдер и другие германские военачальники впоследствии высказывали мысль о том, что в их глазах война против Советского Союза была проиграна уже под Москвой. Генерал Йодль в конце войны признавался своим сотрудникам, что сам он «с весны 1942 г. знал, что войну Германии не выиграть». Гитлеру, по его мнению, также было ясно, «что после зимней катастрофы 1941–1942 гг. достичь успеха невозможно».
«Я вышел из кинотеатра уже далеко не с тем
Была половина одиннадцатого по местному. Уличных часов Женеве было хоть отбавляй. Вид этих неумолимо шествующих стрелок сводил с ума, заставлял искать убежище.
Очнись, ты в Женеве! Алле, дружище, проснись, ты на свободе!!
По инерции, пока добирался до Новой площади, еще фантазировал — прочь сомнения, пора взрослеть, пора переходить на прочный, увесистый «дойч», на котором скоро будет разговаривать вся Европа.
На площади, как раскат грома — идиот!!!
Неужели у тебя, падлы, с головкой плохо, фраер ты неумытый?! Неужели тебе, твари дрожащей, непонятно, что, сбежав от Трущева, ты остался один и тебе некуда идти?! Неужели тебе, окурку вертухая, непонятно, что оказавшись в руках местного Бюпо тебя очень скоро передадут в руках костоломов из гестапо, и никакой Шахт, никакой Майендорф не спасет тебя, суку потную! Наоборот, дядя Людвиг, чтобы сохранить лицо, только подбавит жару. Неужели доблестная Швейцарская конфедерация станет портить отношения с тысячелетним рейхом, будь он трижды проклят, из-за какого придурка, обманным путем завладевшего отпечатками пальцев барона Алекса фон Шееля.
Не надо тренькать, Леха! Ты теперь Леха и на всю жизнь останешься Лехой. Если здесь забудут, в гестапо напомнят, к тому же красные не упустят возможность сообщить, что это я сдал отца.
Это было ясно, как дважды два четыре!
Зачем тогда эти несчастные миллионы, которые больше десяти лет дожидались меня в женевском банке? Их выколотят из меня, затем отправят в лагерь. Ни Тамаре, ни Петьке ни цента не достанется.
Веселенькое дельце…
Бежать во Францию? В страну Виши? Чушь!! К маки за помощью не обратишься, а полицейский режим там тоже налажен.
Чутье подсказывало — ну их, эти «измы»! С такой «свободой» ты очень скоро останешься без головы. Выход один — продолжать танец с человеком, которому доверяешь. Это было легче сказать, чем сделать.
Окончательно пришиб меня полицейский, зачем-то торчавший возле Оперного театра. Я издали, шестым, (разведывательным?) чувством почуял — он обратил на меня внимание. Значит, мне не избежать проверки документов. По словам Трущева, наши бумаги, способны выдержать поверхностный просмотр. А если прокол? Если у полицейского возникнут подозрения? Надо взять себя в руки!
Поздно.
У меня было всего несколько секунд. Один из уроков энкаведешников гласил — если на тебя обратили внимание, не пугайся и ни в коем случае не меняй выражение лица. Другими словами, возьми себя в руки и ищи оправдание данному эмоциональному состоянию.
Полицейский уже вовсю смотрел в мою сторону.
Я по наитию направился к нему, спросил — не подскажет ли, герр начальник, как мне пройти в полицейский участок?
Тот несколько успокоился — подозрительный тип сам решил сдаться властям. Он указал дорогу и спросил.
— Беженец?
— Так точно, господин вахмистр. Социал-демократ. Скорее демократ, чем социалист.
Полицейский кивнул и неожиданно подбодрил.
— Держись, товарищ.
Слова, услышанные в центре Европы, прозвучавшие из уст цепного пса буржуазного режима, потрясли меня до идиотизма. Я нелепо сжал правую руку в кулак и, только намекая, чуть приподнял ее в характерном жесте. Полицейский улыбнулся еще раз, одобрительно кивнул и подтвердил направление — ступай туда.
Я на негнущихся ногах двинулся в указанную сторону, не сразу сообразив, что так и топаю с задранным кулаком. Я тут же опустил руку.