Суровая путина
Шрифт:
Долго не мог уснуть Семен.
Многое передумал он в эту ночь чужой нераздельной радости.
Наутро Егор осматривал баркас, подновлял смолой ободранную обшивку кормы. Аниська, прислонившись к рее, держал облепленное смолой ведерко. Вдруг квач вывалился из рук Егора. Егор пригнулся, что-то рассматривая под темным навесом кормы. Аниська недоуменно смотрел через плечо отца. На запыленных досках пола ржавой накипью темнела присыпанная мусором кровь.
Егор торопливо закрасил ее, глухо проговорил:
— Славную,
Аниська подал ведро.
— А по-моему, папаня, известно, какая белуга. Забыл, чей дуб?
— А ты знаешь? — сурово блеснул зрачками Егор. — Ты теперь, сынок, помалкивай. Не виноваты мы, что Шаров чужой кровью начал торговать. И не надо нам о дубе много говорить. Родня убитого еще не померла.
Аниська отвернулся, болезненно морщась. Печальное напоминание о незадачливой судьбе мержановского крутька, Сложившего голову свою в заповеднике, омрачило радость. Отец и сын долго работали молча. Потом Аниська взял квач, подумав, коряво начертил на светлой доске обшивки: «Смелый» — и вдруг улыбнулся, довольный своей выдумкой.
Егор по складам прочитал надпись, похвалил:
— «Смелый»… Неплохо.
Утром первым делом Егора было пойти на берег, проверить сохранность дуба, потрогать его смоченные росой части, Аниська не расставался со «Смелым» и ночью, придя с гуляний, взбирался на корму и там засыпал, укачиваясь, точно в люльке. А Федора, будучи на леваде или в хате, то и дело посматривала в сторону причала, ища глазами тонкий шпиль мачтовой реи, ежечасно посылала семилетнюю Варюшку посмотреть, не обломали ли чего ныряющие с кормы соседские ребятишки.
Двор Карнауховых загудел голосами участников новой, собранной Семенцовым ватаги. На следующий день, вечером, с песнями и бесшабашным гиканьем ввалились к Егору братья Кобцы.
Егор и Игнат ударили по рукам — сидели за столом обнявшись, пели «крутийскую».
Андрей Семенцов сутулился в сторонке, неприметно отодвигал подставленный Егором стакан.
«Омывали» дуб до утра. Уже бледнела за окнами ночная синь, когда Пантелей Кобец, отчаянно долбя каблуками глиняный пол хаты, выкрикивал:
— Гуляй, хлопцы! Родимые-е! И-их! Заседлаем дубка — все, наше будет. Андрей Митрич, заливай малосольного.
Семенец услужливо подливал в стаканы, трезво подбадривал:
— За дуб, ребята! За новую ватагу! Пей до донушка!
А сам еле пригубливал и, когда в хате стало мутно от поднятой сапогами пыли, тесно от разгоряченных тел, незаметно вышел, зашагал прямо к прасолу.
Оставшиеся рыбаки гуляли до ранней летней зари. Путая ногами, Аниська просунулся в простенок между печкой и кроватью, пьяно ткнулся головой в подушки. На кровати, не смыкая глаз, сидела Федора, сторожила хмельное разгулье мужа.
— Анися, сыночек, — шептала она, ловя твердые, как бруски, ладони сына, — что-то с батькой нашим сталось. Водку глушит, как оглашенный, а драться и не думает. Заливается, как дите малое.
— Молчи, маманя, — успокаивал
У Аниськи счастливо сияли глаза. Все эти люди, недавно равнодушные к его отцу, теперь пили за его столом, угодливо желали удачи.
Как после долгого кружения на карусели, дурманилась голова Аниськи. Он вышел во двор, чтобы еще раз взглянуть на дуб.
Светало. Среди поредевших туч плыл желтый, как ломоть дыни, поздний месяц. Туман лежал над ериками седыми пластами. Далеко в гирлах горели костры. Аниська расстегнул воротник рубахи, подставляя разгоряченную грудь предутренней свежести, глубоко дышал.
Голубая тень дуба маячала у берега. Глядя на нее, Аниська чувствовал себя счастливым. Ему казалось, что мечта его о богатой справе сбылась. Аниська не помнил, как очутился на баркасе. Очнулся, когда солнце подбиралось к полдню. Свесившись с кормы и черпая пригоршнями теплую воду, долго мочил голову, с отвращением плевался на свое отражение, колыхавшееся в мутном зеркале реки.
Егор, сонливо хмурясь, сидел на завалинке, когда Аниська, пряча опухшие глаза, подошел к нему.
Отец и сын долго молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Подавляя смущение за ночное разгулье, Егор сообщил:
— А тут один из скупщиков заходил уже, подбивался насчет рыбы. Нюхают, чтоб к другому прасолу не перемахнулись. Вот уж ненасытный этот Полякин.
Егор враждебно посмотрел на торчавшую из дальних садов оцинкованную крышу прасольского дома. Вдруг он пугливо забормотал:
— О туда, к бисов у батьке. Еще такого гостя не видали. Легкие на помине.
Аниська не верил своим глазам: в калитку, степенно поджимая живот, просовывался сам Осип Васильевич Полякин.
— Здорово ночевали, хозяева. С преддверием господнева праздничка, троицы, — приветствовал прасол, приподнимая над розовой лысиной картуз.
Егор ответил растерянным бормотанием, не зная, как принимать почетного гостя. Но, видимо, не особенно нуждался в этом Осип Васильевич; отдуваясь от жары, заговорил весело и радушно:
— Эх, и славный же дубок попался тебе, Егор Лексеич — прямо лебедь! Шел я к тебе и издали глаз не могу оторвать. Истинный Христос! Такого дуба во всем хуторе нету. Вот сколько ни есть дубов, а такого, поверь, не видывал.
— Дуб хороший, это верно, Осип Васильевич, только у Шарапа лучше. На вагу сильней, — сказал Егор.
Напоминание о Емельке заставило Полякина нахмуриться.
— За вагу мы, Лексеич, не рассуждаем, а за оснастку. Твой дубяка легче, видно по прове [21] , а легкость в наших водах первеющее дело… Ты бы мне, паренек, стульчик вынес, — ласково обратился прасол к Аниське.
21
Прова — носовая часть баркаса.