Суровая путина
Шрифт:
Ярмарка сеяла дешевые соблазны, требовала денег на водку, на сладости, на наряды. Рыбаки осаждали прасола с восхода солнца, ожидая расчета. Егор и Аниська пришли, когда у конторы нетерпеливо переговаривалась вся ватага.
Контора была закрыта, на зеленых дверях косо лежал ржавый прут.
Завидев Егора, рыбаки загалдели:
— Егор Лекееич, иди тяни его, сомяку толстопузого. Пускай расплачивается.
— Папаня, я схожу к прасолу. Я его раскачаю, — выступил Аниська, встряхивая чубом и оправляя новую
— Иди, — махнул рукой Егор, — да гляди, не заволынь с ним.
Аниська снова переживал легкое бездумье, желание озорства. Мысль о спрятанной в сарае винтовке о которой знали только он, Панфил, и Васька, придавала ему смелости. Теперь он не боялся за дуб, не страшным казался даже сам Шаров.
На проложенных от калитки к прасольскому дому досках — неподвижные тени никнущих в зное акаций. С веранды, через запыленную листву дикого винограда, доносятся оживленный говор и смех.
Аниська остановился. Думал ли он быть у прасола после того, как избил Леденцова, сидел в кордегардии и ненавидел их всех смелой безотчетной ненавистью? Теперь он чувствовал робость и унижение, а ненависть притаилась. И все оттого, что перепутал карты хитрый Семенцов. Сначала думалось, — не знает прасол о новом должнике, о дубе, а все дела увяжутся через Семенцова. Теперь было ясно, — Семенцов очутился в сторонке, а расплачиваться с прасолом нужно самому.
Аниська поднялся по лестнице, толкнул дверку веранды. От обилия людей, сидевших за празднично убранным столом, он растерялся. Неожиданнее всего было то, что на него смотрел сам полковник Шаров. Аниська вспомнил серую мглу рассвета, выстрелы, унизительные побои вахмистра и угрюмо, нелюдимо осмотрел гостей. Краснолицый, затянутый в мундир подхорунжего, атаман Баранов перехватил Аниськин взгляд, наклонившись, сказал что-то сидевшему рядом помощнику пристава.
Аниська сдернул картуз, сказал хрипловатым, не своим голосом:
— Осип Васильевич, рыбалки расчету ждут. Отец просил уплатить деньги.
Прасол неверной походкой вышел из-за стола, церемонно поклонился гостям:
— Дорогие гости, прошу погодить.
Прасол и Аниська вышли на крыльцо.
Осин Васильевич был уже навеселе, добродушно хлопнул парня по плечу:
— Егоров сынок, кажись? Не узнал, истинный Христос. Замутили мне гости голову. Садись-ка.
Аниська и прасол сели на голый дощатый диван. Осип Васильевич, кряхтя и потирая лысину, начал:
— Какие нынче расчеты, паренек? Ведь праздник. Люди нынче богу молются да гуляют, а вы с расчетами. Так и передай рыбалкам — нынче никаких расчетов не будет. А твоему отцу велю выдать квитанцию, и того… кажись, половину денег. Все-таки Егор молодец…
Аниська встал, трепеща от злобы и готовности идти бунтовать ватагу.
— Нет, ты погоди, — словно угадал его желание прасол и простецки схватил за руку, — за батькой
Прасол пьяно закрутил головой, нагнулся к Аниське и, озираясь на дверь веранды, захихикал:
— Бедовый ты хлопец, истинный Христос. Как ты тогда хлобыснул Гришку! Хе-хе… Молодец! Так их и надо, дураков. Ты только помалкивай. Погоди, я — сейчас.
Шаркая сапогами, прасол ушел в дом. Аниська сидел, не шевелясь. Лесть Полякина покорила его, обезволила. А доверие и обещание выдать в его собственные руки деньги приятно щекотали гордость.
Помахивая бумажкой, вышел прасол.
— Вот тебе, Анисим Егорыч. Тут про все обсказано: сколько за долг, сколько полагается за нонешнюю добычь. А вот тебе и половила денег. Перекажи рыбалкам, чтобы не беспокоились.
Аниська взял расписку и деньги. Руки его противно дрожали.
Прасол дружески полуобнял его, дохнул кислым запахом цимлянского.
— Нынче; хлопцы, не зевайте, истинный Христос. Видал, где Шаров? Он разрешил нам все троицкие праздники в запретном рыбалить. А потому пользовайтесь. Так и передай батьке: пусть выезжает сегодня в ночь. Ежели постарается, на процентах за дуб скидку сделаю. Истинный Христос! А теперь иди.
Прасол легонько подтолкнул Аниську с крыльца.
Аниська передал рыбакам слова прасола, вручил отцу деньги. Негнущиеся, словно деревянные, Егоровы пальцы медленно разглаживали расписку. Над ней молчаливо склонились ватажники. В расписке четко кудрявились выписанные Леденцовым цифры. Они прыгали, путались в глазах Егора и как бы глумились над желанием честно разделить ватажные паи. Нельзя было понять, сколько удержал прасол за дуб.
Егор роздал деньги, обвел ватагу вопросительным взглядом:
— Ну, как, хлопцы, крутанем нынче?
— Дело твое, Егор Лекееич, — сказал Илья Спиридонов. — По-моему, надо на ноги вставать, покуда Шаров в хуторе, а после трудней будет.
Все согласливо загалдели, только один Иван Землинухин сказал со злостью:
— Пошли они к идоловой матери, кровопийцы! Они с нас жилы тянут, а нам и празднику нету. Не поеду нонче, будь они, кожелупы, прокляты.
Повернулся и, сутулясь, зашагал прочь.
Ничто не напоминало в прасольском доме о браконьерской лихорадке, охватившей хутор. У самого Осипа Васильевича будто свалился с плеч тяжелый камень. Путина завершалась, крутийские ватаги старались, не покладая рук. Особенно радовала прасола удача ватаги Егора Карнаухова.
Уверенность в победе над хитрыми соперниками вселяла в прасола желание гульнуть напоследок, вызвать у хуторских богатеев зависть. А тут еще подошло сватовство Леденцова, Осип Васильевич дал, наконец, согласие выдать Аришу за счетовода.