Суровые дни
Шрифт:
Совсмъ глубокая ночь, скоро начнётъ свтать. А всё громыхаетъ и громыхаетъ по мосту, спшитъ-спшитъ. Спшитъ Россiя, летитъ на желзныхъ крыльяхъ съ широкихъ своихъ просторовъ на потревоженныя границы. Шумитъ и шумитъ желзной гремью. И болитъ сердце, хоть вритъ и твердо знаетъ, что посл великихъ бурь приходятъ долгiе, незакатные дни.
НА ПУНКТ
По блому тракту тянутъ и тянутъ телги, все въ одну сторону, къ городку. Съ боковыхъ дорогъ, съ большака и просёлковъ, вливаются точно такiя же, медленныя, тарахтящiя, перегруженныя, - словно на ярмарку дутъ, на большой
Тянутъ на призывной пунктъ. дутъ молча, въ серьёзномъ раздумьи. И по тому, какъ сидятъ въ блыхъ платочкахъ, плотно сжавъ губы, молодыя бабы и старухи, напустивъ на глаза платки, и по тому, какъ шагаютъ бородатые мужики, и какъ поглядываютъ задумчиво запасные, иные уже въ своей форм, въ которой ещё недавно пришли со службы, парадной и сверкающей галунами, радостной форм отпуска, - видно, что захвачены вс большой и тяжёлой думой, и что всхъ ждётъ тамъ, куда дутъ, - большое и важное. Говорятъ мало, разсянно грызутъ подсолнухи.
Доносится отрывочное, не захватывающее глубоко, - трудно молчать:
– Овсы-то какiе плохiе…
– Зятю мою гармонью не давай… На Спаса дай, а потомъ опять въ укладку прибери…
– Буде скулить-то…
На лицахъ шагающихъ мужиковъ суровая маска - ничего не прочесть.
Не то прикидываетъ что, не то опечаленъ. Не понукаютъ лошадей. И лошади идутъ мрно, раздумчиво. Точно и он знаютъ, что и имъ скоро призывъ: завтра и ихъ поведутъ на пунктъ. Лица запасныхъ сосредоточенно-дловиты. Съ такими лицами входятъ въ церковь.
Солнце сверкаетъ во-всю, берёзы раскосматились отъ втра, плещутъ зелёными космами, - плакучiя, теперь расшумвшiяся берёзы. Грачиныя стаи пируютъ свои новоселья въ поляхъ - чёрные осеннiе полки. Покойны красноватыя стада съ чёрнымъ овечьимъ подстатьемъ; нагуливаются у лсковъ по взгорьямъ.
– Лавошникъ изъ Тресвятскаго сына повезъ…
Лавочникъ, въ сромъ кафтан, повязанномъ лиловымъ кушакомъ, толстый, и едва можетъ умститься на тарантас. Но теперь онъ ухитряется сидть бочкомъ, на поручняхъ тарантаса, а всё сиднье уступилъ такому же плотному, какъ и самъ онъ, сыну-бородачу, въ точно такомъ же пиджак, съ мучными мазками: всё равно, скоро дадутъ другую одежу. И попъ своего везётъ, незадавшегося Серегу, только что пристроившагося конторщикомъ въ княжеское имнiе. А вотъ и знакомый, любитель-рыболовъ, ещё вчера ловко зацпившiй на спинингъ окуня, земледлъ изъ Ташкента, гремитъ въ тарантас, углубившись въ газету. Онъ - прапорщикъ и детъ по призывной карточк получать деньги на обмундировку. А вотъ и ещё знакомая фигура - трактирщикъ съ полустанка. И онъ? Ещё вчера, всегда красный съ лица, всегда за частоколомъ бутылокъ, онъ сидлъ за трактирнымъ каткомъ, зоркiй на каждую копейку, хоть и поналиты и посоловли глаза. А теперь вотъ и онъ. Гд-то онъ раздобылъ подкрпленiя - и, видимо, въ боевомъ дух. Съ нимъ рядомъ мальчишка-племянник въ кепочк, - дтей у него нтъ, - вожжи у самого трактирщика, то-и-дло онъ встряхиваетъ ими, гонитъ съ трескомъ, лихо вывертываясь въ верениц телгъ, покачивается буйной спиной, отъ которой, безъ шеи, начинается круглая голова, и, нагоняя, кричитъ, встряхивая картузъ:
– По-бьёмъ!
У него остаются на жену и племянницу трактиръ и другой, на сдач, и дровяной складъ. Вс его хорошо знаютъ здсь: то-и-дло онъ дёргаетъ козырькомъ, и ему дёргаютъ и что-то кричатъ вдогонку, а онъ всё встряхиваетъ вожжами.
Въ городк будто большой базаръ, но не видно мшковъ и жбановъ, весёлой торговой
Нтъ радости, но и нтъ тревоги. Старушечьи лица каменно-скрытны.
Подъ блыми платочками церковно-строги и поблли лица молодыхъ женщинъ; пытаютъ молчаливо-говорящими взглядами. Мужики-отцы хмуры. У нихъ, кто идетъ на войну, - ненаигранная выправка стойкости.
Да, съ такими именно лицами входятъ въ церковь.
Выгонъ за городкомъ - въ телгахъ, въ лошадиныхъ головахъ, въ дугахъ. Кучки народа на трав, ждутъ. Такъ бываетъ въ ожиданiи крестнаго хода. Вытоптано подъ одинокими берёзами: уже не первый день ждутъ. У казармъ отгорожена луговина, высятся шесты съ нумерами, стоятъ наскоро сколоченные помосты-столы, и ефрейтора, «старшiе», кричатъ командно:
– Восьмого года, разбирай ложки!
Прыгаютъ съ воли за городьбу, бгутъ подъ шесты. Густыми, солдатскими, голосами поютъ молитву подъ небомъ.
– Лапша у нихъ… Говядиной кормятъ!
– Каша блая… Будто макароны, въ шаечкахъ-то…
Заборъ закрытъ головами, платками. Бабы пытливо высматриваютъ, что тамъ дятъ. дятъ хорошо. Валитъ густой паръ отъ столовъ, и до луговинки несетъ по втру духомъ солдатскаго варева - лаврового листа и гвоздики. И сотни воронъ и галокъ сидятъ на крышахъ казармъ и тоже поглядываютъ на столы.
– Отмнили пока. Насъ, крестовыхъ, посл, черезъ недлю… - говоритъ хмуро бородатый ополченецъ баб.
– Вотъ какое дло…
Стоитъ у своей телги и смотритъ на свои сапоги, и не разберёшь - доволенъ или недоволенъ.
– Слава теб, Господи… Да садись ты, подемъ… - отвчаетъ баба, дергая его за рукавъ и подбирая вожжи.
– Да садись ты!
И видно по всему въ ней, какъ ей хочется скорй увезти его.
Двигаются телги, выбираются изъ рядовъ. Какъ-будто посвтлли лица на этихъ телгахъ. Картузы лише задраны и показываютъ наколотыя кокарды. Это отпущенные на побывку, на нсколько дней, - домой.
Уже два позда отошли. Куда - не знаетъ никто. Знаютъ только, что порядокъ большой.
Обступили жадно маленькаго кондуктора, съ испитымъ лицомъ, въ шинели съ отстегнутымъ хлястикомъ. Слушаютъ, наваливаясь на плечи.
– Скрозь гонимъ… по десятку поздовъ въ ночь. Такъ работаемъ… прямо, гономъ. Начальство само удивляется, откуда что! Насыпемъ туда наро-ду! Нтъ, насъ не берутъ. Немыслимое дло безъ насъ…
Съ втромъ доноситъ отъ станцiи вскрикивающiе гудки и рожки. На глинистой насыпи, за выгономъ, вывёртывается длинный-длинный товарный поздъ.
– Вся Россiя зашевелилась…
– Ночью антиреллiя прошла… сто вагоновъ!
– Сто-о ваго-новъ!
– Всё въ одну сторону жаримъ, не подгадимъ… - говоритъ кондукторъ; и гордо поднята его маленькая голова въ смятой, облзлой фуражк, и глаза болзненно-лихорадочно блестятъ. Видно, что только смнился, что давно не спалъ, а хочется ему быть на людяхъ.
Ни ругани, ни псни, - необычный видъ многолюднаго русскаго базара. Казёнки закрыты.
Уже полнымъ-полно въ вагон, а телги все прутъ и прутъ. Сколько ихъ! И долгiя зелёныя дроги въ пару коней, - это съ блорусскихъ хуторовъ, съ новыхъ мстъ, блые хохлы изъ далекой Подолiи, осдающiе на калужскихъ поляхъ. Коренастые, высокiе мужики, съ мягкимъ говоромъ и ласковыми глазами.