Суровые дни
Шрифт:
– Хохла-то понахало!
– Баба у ихъ мелкая, а сами ничего… И лошади добрыя.
Хуторяне съ Каменецъ-Подольска жмутся въ свою кучку, говорятъ «путаными словами», и присматриваются къ нимъ досел невидавшiе ихъ.
И у хохловъ на картузахъ кокарды. И такъ же хохлы крестятся, когда проносятъ покойника на кладбище за выгономъ, и головы у нихъ точь-въ-точь, какъ у калужанъ, подрубленныя съ затылка. Только коричневыя куртки, подъ бобрикъ, да вышитыя по вороту кой у кого блыя рубахи.
– И вы?
–
Это знакомый часовщикъ, еврей. Еще недавно онъ мирно сидлъ за своимъ столикомъ передъ единственнымъ окошкомъ своего магазина-жилища. Осматривалъ мои остановившiеся часы, вставивъ въ глазъ чёрный стаканчикъ-лупу. Теперь и онъ съ кокардой. А онъ какъ? Онъ одинъ здсь, въ тысячной толп. Нтъ, онъ вымазанъ тмъ же миромъ, какъ и они. А онъ одинъ здсь. Здсь только четыре семьи евреевъ. Взятъ еще докторъ.
– Ну, какъ?
– Ничего. Брата тоже должны потребовать… Онъ на лсопильномъ завод, только въ другомъ узд. Съ братомъ бы попасть, въ однинъ полкъ!
Онъ оглядывается на толпу, оправляетъ шляпу, на которой такъ неуютно торчитъ кокарда. Да, онъ одинокъ. Лучше бы ему съ братомъ.
– Здравствуйте, - говоритъ ему кондукторъ; онъ ещё не ушелъ.
– А часики-то мои какъ же? Говорятъ, въ ночь нашу бригаду отправляютъ на границу. И вы, стало быть?..
– замчаетъ у него кокарду.
– Запасной, такъ и я… - говоритъ часовщикъ, и лицо у него вдумчиво-озабоченное.
– Ваши часы… - онъ что-то соображаетъ, старается вспомнить.
– Да, да… съ эмалевой крышечкой? Часы готовы… Посл обда заходите.
– Такъ, такъ… - говоритъ кондукторъ, всматриваясь въ кокарду.
– Вотъ спасибо, спасибо. Сталоть и вы… Плохо будетъ публик безъ васъ. У Ивана Петровича по биллiарду выходитъ, а на часы онъ не годится… Онъ мн лтось ка-кiе часы изгадилъ!
Подъ берёзами одиноко сидитъ старуха, повязанная до глазъ. Крутитъ соломинку на колняхъ. За ней свсилась блая голова лошади и дремлетъ, опустивъ сдыя рсницы. Отсюда я опть вижу часовщика. Онъ всё ещё стоитъ, рыжеватый, высокiй, и оглядываетъ толпу. Чего-то ждетъ.
Одинокiй, какъ и эта старуха. А она чего ждетъ, кого? Изъ-подъ срой тёплой кофты комомъ выпираетъ поддернутая синяя, съ красными цвточками, юбка, порванные шерстяные чулки на другихъ чулкахъ и широконосые башмаки, какiе-то сиротливые, стоптанные. Лошадь въ дремот потряхиваетъ сдой головой. Должно быть, и старуха сда. Совсмъ наклонилась къ колнямъ, а узловатые худые пальцы всё вертятъ соломинку и надламываютъ ногтями.
– Ослобонили нашего, - слышу я за спиной запыхавшiйся голосъ.
– Зубовъ недостало…
Надъ старухой - рыжеватый крупный мужикъ, въ шапк, оправляетъ узду на лошади, высвобождаетъ холку.
– Да ну?!
– спрашиваетъ старуха, вывертывая голову.
– Ослобонили?!
– Зубовъ нехватаетъ… одинцати зубовъ..: Вонъ бгаетъ!
Старуха
– Да вотъ… говорятъ, зубовъ нехватаетъ… ослободили. Не гожусь сухари жевать…
Говоритъ съ усмшкой и, какъ-будто, смущёнъ. Объясняетъ ещё и ещё обступившимъ, поёживаетъ плечами, глядитъ черезъ головы, словно недоумваетъ. Посмиваясь, разваетъ ротъ и показываетъ пальцемъ. Ему смотрятъ въ ротъ; видно, какъ палецъ попрыгиваетъ во рту, насчитываетъ.
Старуха поднялась и тоже заглядываетъ ему въ ротъ, будто не знаетъ, что сыну челнокомъ раздробило челюсть, на фабрик, и выбило зубы.
– Беззубыхъ не берутъ, - говоритъ, ощёриваясь, кокардникъ.
– Стало быть, много насъ, зубастыхъ!
Беззубаго провожаютъ до лошади. Старуха крестится и суетливо лзетъ на телгу; торопится и никакъ не можетъ укрпиться на ступиц. Мужикъ подтягиваетъ подпругу и гудитъ въ бороду:
– Не торопись, по-спешь.
Беззубый жуётъ провалившимся ртомъ и шепеляво посмивается матери:
– Не отымутъ, не бойсь. Зубастыхъ, говорятъ, много. Вотъ те и ефрейторъ!
– Карасину-то бы закупить… мучки бы…
– Ладно, закупимъ… - говоритъ мужикъ, нагибается къ колесу, пробуетъ тяжъ, и видно, какъ онъ крутитъ тамъ головой и улыбается. Подъ телгу, подъ старую свою кобылу.
За заборомъ покончили съ обдомъ и поютъ молитву. Телги всё увозятъ отпущенныхъ на побывку, а новыя всё ещё вливаются на вагонъ, и вонъ ихъ сколько, - весь трактъ въ нихъ, - ползутъ и ползутъ.
– Тыщи народу!
Въ потребиловк - трактирщикъ съ полустанка. Онъ ещё боле покраснлъ, - очевидно, здитъ съ запасомъ, - требуетъ самыхъ лучшихъ папиросъ, чуть-чуть покачивается, говоритъ часто-часто, кокарду налпилъ на самый гребешокъ срой фуражки.
– Простукали - говорятъ: на тебя надо особую мрку! По животу не сойдется казённый ремень! Сойдётся! На унтеръ-офицера найдутъ, что требуется… Давай шиколаду, что-ли…
Взламываетъ прямо въ бумажк, стъ съ оловомъ, садится на цареградскiе стручки въ мшк.
– Теперь въ трактир пусть жена съ племянницей движутъ… Ай сдать?
– Ничего, устроился, Семенъ Акинфычъ?
– По-бьёмъ!
– Да ещё неизвстно, кого бить-то…
– Всхъ побьёмъ!
На перезд заложенъ шлагбаумъ, у будки. Идетъ поздъ, тяжело тянетъ изъ-подъ горы. Двери красныхъ вагоновъ раздвинуты. Видны лошадиныя головы въ рядъ; свсивъ ноги надъ полотномъ, сидитъ, заломивъ фуражку, съ лихо выпущеннымъ изъ-подъ околыша зачёсомъ, казакъ, - совсмъ юное розовое лицо. Облокотившись, стоитъ у дверей другой. И ещё - казаки и кони, казаки и кони. И крутитъ одинъ фуражкой, - вотъ-вотъ запляшетъ.