Суровый воздух
Шрифт:
– Послушайте, Софья Николаевна, – спросил ее однажды с иронией Черенок, – зачем вы курите такую дрянь? Неужели вы думаете, что это придает девушкам обаяние?
Софья Николаевна удивленно прищурила на него глаза.
– Я здесь нахожусь не ради обаяния, – резко, слегка в нос ответила она. – Я – военфельдшер, следовательно, солдат, как и все, поэтому, как и все солдаты, курю.
– Да, но мы ведь мужчины! И привычки наши и слабости наши для женщин необязательны, – возразил Черенок.
– Ах, подумайте! Они мужчины! Им, мужчинам, видите ли, дозволено иметь слабости, курить и другое… А никто из вас не спросит:
В голосе ее прозвучала обида. Черенок промолчал.
Это была правда.
– Конечно, доказывать, что махорка приятнее «Северной Пальмиры», было бы смешно, – продолжала Софья Николаевна, – но папирос нам начпрод не выдает, чего я особенно не добиваюсь. Махорка даже лучше кажется… Говорят, у каждого свой вкус.
– Причем тут вкус? – не сдавался Черенок. – Со мной на одном курсе училась особа, которая старалась во всем подражать мужчинам – в манере держаться, ходить, говорить. Этим она надеялась выработать в себе твердый характер. Она стриглась под польку, курила трубку, специально научилась залпом выпивать кружку пива – на большее ее не хватило.
– К чему все это вы рассказываете мне? – с пренебрежением спросила сестра.
– К тому, Софья Николаевна, что женщина, где бы она ни была – на фронте в окопах, в семейной ли жизни, должна всегда быть воплощением физической и нравственной красоты.
– Спасибо за добрые наставления… – усмехнулась Софья Николаевна.
– А какие гарантии у вас за то, что здесь в госпитале, между больными и медицинским персоналом, я имею в виду вас, женщин, не может возникнуть чувство дружбы, если не больше?
– Я гарантирована от этого, – неприятно улыбнулась Софья Николаевна. – А уж если о том пошел разговор, я отвечу. Вся эта чепуха, про которую сюсюкают поэты о женщине не для меня. У меня один интерес – моя работа и моя наука – медицина. Я не вижу ничего более значительного и высокого, чем призвание врача. Я мечтала быть хирургом-экспериментатором. И я им буду Не начнись война, и сейчас бы училась. Но, видите сами… не пришлось. К вашему сведению, я никогда не вздыхала на луну, как некоторые, и люблю ее лишь потому, что ночью при ней не разобьешь нос об столб. Чувство! Любовь! Вы меня просто смешите. Мужчинами я интересуюсь лишь как пациентами, и то если они представляют достаточный научный интерес по характеру заболевания. Я знаю, что с такими взглядами я нравиться не могу, но я и не добиваюсь этого, так как не отношусь к контингенту восторженных кисейных барышень.
Черенок только руками развел.
– А ведь в действительности вы, должно быть, вовсе не такая, какой вы хотите казаться, – сказал он после некоторого раздумья. – Будь здесь мой друг Остап, он бы обязательно сравнил вас с бутылкой искристого шампанского, на которую хозяин по ошибке наклеил этикетку «квас».
Софья Николаевна вспыхнула, выскочила из палаты и, к удивлению летчика, даже не хлопнула дверью.
«Вы меня смешите…» – передразнил он ее. – Вот уж посмеялся бы я над тобой, Софочка, если бы ты вдруг взяла да и влюбилась в одного из так презираемых тобою мужчин… Хороший был бы тебе урок!»
Северо-Кавказский фронт продолжал стремительно наступать. Генерал Клейст, которого оружейница Таня Карпова несколько преждевременно отправила на тот свет еще в Моздоке, наскоро собрав всю подвернувшуюся под руку артиллерию,
Возможно, Клейст такого приказа и не отдавал, но летчики стали думать именно так после первых же боев на новом направлении. В эти дни штурмовой авиационный полк, которым командовал Грабов, покинул Обильное.
На крохотном аэродроме, куда он перелетел, Оленину снова не повезло. В бою его подбили. Машина стала в ремонт, и как раз в тот самый момент, когда предстояло перебазирование. Не миновать бы ему лететь на новое место в задней кабине учебного самолета пассажиром, если бы не счастливый случай.
В полку уже давно носились слухи, что в тылу на одном из авиазаводов запущен в серийное производство самолет с кабиной воздушного стрелка. О новой машине много говорили. С каждым воздушным боем все больше и острее ощущалась нужда в стрелке. Незащищенный хвост штурмовика оставался по-прежнему «ахиллесовой пятой», хорошо известной гитлеровским истребителям. И вот новый самолет прибыл в полк. Пилоты толпились вокруг него, рассматривали, ощупывали, прикидывая, кому же первому выпадет честь осваивать его в бою? И, к удивлению всех, честь эта выпала Оленину. Грабов вызвал его к себе и без обиняков приказал принять и испытать в воздухе новый самолет.
Решение комиссара изумило не только летчиков, но и самого Оленина.
«Нет ли здесь подвоха?» – подумал он, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих на командном пункте. Но комиссар, многозначительно помолчав, спросил лишь:
– Не подведете?
Это было сказано более утверждающе, чем вопросительно, но Оленин понял намек и покраснел.
– Товарищ комиссар! Да я… Да честное гвардейское… Эх, что говорить… – Оленин замолчал, опустив голову.
Сколько раз отчитывал его комиссар за ухарство, сколько раз с глазу на глаз предупреждал, остерегал от лихачества в бою. А он не слушался, срывался, подводил. И вдруг такое доверие…
– Как ты считаешь, Остап, почему он доверил машину именно мне? Кажется, по всем законам психологии следовало бы сделать иначе?
– Ишь ты, психолог какой! Иначе… У нас на Каче все иначе. И трубы ниже, и дым пожиже… – пошутил Остап.
– Все же я удивляюсь. Не ожидал.
– И я удивляюсь… – пожал плечами Остап.
Им, хорошо знающим толк в делах военных, но мало разбирающимся в делах житейских, многое еще было неведомо. Они не подозревали того, как кропотливо и осторожно счищает с них Грабов шелуху, как упорно изо дня в день борется он за них, коммунистов-бойцов; они не понимали, что последнее его приказание есть одно из решений сложной формулы воспитания «Осознанная ответственность – мать дисциплины».