Суровый воздух

Арсентьев Иван Арсентьевич

– Товарищ комиссар, мы не боимся умереть, – прозвучал чей-то голос.

– Вот, вот, – горячо подхватил Грабов. – Красиво, очень красиво сказано, но ерунда! Самопожертвование, если оно не вызвано необходимостью, есть самоубийство. Грош ему цена. Капитан Гастелло совершил свой подвиг не как обреченный на гибель, отчаявшийся человек. Он направил свой горящий бомбардировщик в скопление вражеских машин с ясным сознанием, твердой волей, во имя победы жизни. Нам следует помнить об этом, товарищи, и отличать истинный подвиг, совершенный во имя любви к Родине, от ложных понятий о подвиге. Чего больше? Прилетает летчик с задания. Машина избита вдребезги. С горем пополам приземляется, и смотришь – рулит в ремонт. Казалось бы, есть над чем призадуматься: почему так получилось, как избежать этого в будущем? Так нет!

Вместо критического отношения к себе, к своим действиям, он, видите, ли, позирует, самовосхищается. Посмотрите, мол, какой я герой – сто пробоин привез! Битых героев не существует.

По землянке прошла волна сдержанного смеха.

– Такое понятие об отваге есть не что иное, как глупость, если не хуже… – сказал Грабов. – Я не постесняюсь назвать фамилии лейтенанта Оленина и лейтенанта Попова, которые, того и гляди, еще соревноваться начнут между собой, кого больше немцы изобьют…

В землянке засмеялись громче.

– Нет, товарищи, здесь не до смеха! – остановил летчиков Грабов. – Мы, советские люди, уважаем храбрость, если она непоказная. Война – опасный и кропотливый труд. Ты победи врага, уничтожь его, прилети на аэродром да посади машину целехонькую на все три точки – тогда ты герой. Честь тебе и хвала! Ну, а если уж выхода нет, то умирай так, чтобы враги тебя и мертвого боялись.

От дыхания людей в землянке стало душно. Грабов вытер платком влажный лоб.

– Мы мало занимаемся анализом боевой работы, – продолжал он, – не разбираем ошибок, не указываем на промахи, а они тем временем укореняются у нас, приводят к ненужным потерям. Ответственность за подготовку и сохранность людей лежит на нас, коммунистах. Впереди предстоят серьезные бои, к которым мы должны хорошо подготовиться.

Каждый вылет на задание, каждая свободная минута на земле должны использоваться на учебу. Задача трудная, но я буду строго придерживаться ее выполнения.

– А кто полком будет командовать? – спросил кто-то от двери.

– До приезда нового командира командовать полком буду я, – произнес Грабов, устало опускаясь на скамейку.

– Кто просит слова? – спросил Омельченко, вставая из-за стола.

– Лейтенант Оленин просит, – поднял руку Оленин. Встав с нар, он подошел к столу и небрежным движением закинул назад растрепавшиеся волосы.

– Товарищи, – запальчиво заговорил он. – Среди вас я коммунист самый молодой, но молчать не могу.

Вопрос, затронутый сегодня товарищем комиссаром, очень взволновал меня. Как я понял из его выступления, от нас требуют выполнения заданий не просто, а как-то по-особенному. Чтобы, как говорится, и овцы были целы и волки сыты. А это означает, что нам предлагают штурмовать чуть ли не там, откуда по нас меньше будут стрелять!

– Понял, называется! – хмыкнул на всю землянку Остап.

– Не перебивай… – оборвал Оленин, метнув на него злой взгляд. – Не кажется ли партийному собранию, что при такой установке некоторым и карты в руки? Кто даст гарантию, что среди нас не найдется ухарь, который под маской сохранения материальной части и людей станет увиливать от добросовестного выполнения задания?

В землянке зашумели. Со всех сторон посыпались реплики и возгласы:

– Не беспокойся. Ты не один летаешь!.. – В группе все видят!..

– В крайности впадаешь, Леня… Демагогия… Омельченко сердито застучал карандашом по чайнику:

– Товарищи! Прошу соблюдать порядок. Вы, товарищ Борода, возьмите слово, тогда и говорите…

– А чего ж он городит? По его выходит, что вообще и верить никому нельзя… – ворчал Борода.

– Разрешите, – вскинул руку Оленин. – Кстати, о группах. Все мы, ведущие, имеем достаточный боевой опыт, чтобы бить врага, как требуется. Я считаю, что ведущим надо предоставить больше самостоятельности в действиях, а не зажимать каждый их шаг и водить на веревочке. А с нами поступают, как с курсантами: летай только так, заходи на цель только так. Это отбивает всякую инициативу! Может быть, товарищ комиссар объяснит?

– Да, могу объяснить, товарищ Оленин, – вставая ответил Грабов. – Я думаю, что вы все же поняли, о чем я говорил, и только из упрямства не хотите сознаться. Никто не собирается отбивать у ведущих инициативу. Я говорил о том, что некоторые наши летчики, имея именно большую самостоятельность и инициативу, используют

ее неправильно. Контрольные полеты, например, которые я провел за последние дни в разных группах, убедили меня в этом. Не всегда задачи тактически решаются правильно, не всегда учитываются свои ошибки, а также ошибки товарищей. Некоторые ведущие берут не мастерством, а… как выйдет. Товарищ Оленин пытается убедить, что все ведущие имеют уже достаточный опыт. Я позволю себе привести один пример для иллюстрации. Не так давно товарищ Оленин водил группу на станцию Минеральные Воды. Как помнится мне, группа сделала пять заходов на штурмовку при сильнейшем зенитном огне и подожгла несколько вагонов на станции. Кроме того, кто-то обстрелял паровоз, стоявший под парами с эшелоном у семафора. Паровоз тот пустил целую тучу пара, а Оленин увел группу на аэродром, считая, что паровоз подбит. Кажется, чего же еще? Задание выполнено, но… вот здесь-то и начинается «но»… Оказывается, что станцию можно было бы и не штурмовать. Те вагоны, которые подожгла группа Оленина, и так не ушли бы никуда без паровозов. А вот эшелон у семафора ушел… Машинист на паровозе оказался хитрее лейтенанта Оленина. Пустив умышленно пар, он обманул опытного ведущего и через пять минут спокойно ушел по исправной колее. Хорошо еще, что капитан Омельченко прихватил его на перегоне и свалил под откос, а то гитлеровцы так бы и уехали. Да еще спасибо покойному майору Волкову, что разбомбил депо, в котором стояло с полдесятка паровозов. Правильно ли решил ведущий задачу? Инициатива была полностью в его руках, за веревочку его никто не держал. Все, оказывается, очень просто, а техники, наверное, целый час восхищались героическими делами ведомых Оленина, когда увидели их продырявленные машины.

Оленин сидел красный, как переспевший помидор, растерянно мигая глазами. У него было желание вскочить и убежать от стыда.

«И откуда он все это знает? – сверлил его один и тот же вопрос… – Значит, и раньше он знал, я все-таки дал мне рекомендацию в партию… Как же он? Почему? Ругает, а все-таки верит мне…»

– Товарищи, давайте организованнее, – наводил порядок Омельченко. – Позади там, бросите вы, наконец, курить? Дышать уже нечем… Кто еще хочет выступить?

К столу подошел Рогозин. Собрание продолжалось…

* * *

В комнате стоял полумрак. Летчик открыл глаза, дрожа от холода. Пахло камфарой. Какой-то тягучий монотонный вой назойливо лез в уши, ударял по темени.

«Где я?» – подумал летчик, ощупывая обмотанную бинтами голову и твердые шины на ноге. Осторожно повернувшись на бок, он увидел на соседней койке заросший щетиной серый подбородок, выглядывавший из-под помятого одеяла. На него смотрели мутные глаза.

«Покойник… – решил он. – А я? Что случилось? Полет… охота… танки…» – силился вспомнить он, но безуспешно. В ушах нарастал звон. Комната стала раскачиваться, крениться набок, точно собираясь опрокинуться. Летчик схватился за что-то холодное, липкое, стараясь удержаться над бездной, и снова погрузился в забытье. Темнота. Черная непроницаемая темнота. Вдруг вдали блеснул еле заметный огонек. Он смутно теплился, был неподвижен. Мертвый огонь! Ну, конечно, это фотолаборатория техникума, а вон сержант Гуслистый проявляет целые горы пленок. Он берет пленку, как солому, и уминает, тискает ее в ванной. «Крути скорее! Гипосульфит замерзает! Проявлять еще сорок километров пленки…» – злорадно кричит Гуслистый.

– Не хочу. Не хочу… Это бред… бред… – шепчет летчик.

«Хах-ха-ха!.. – смеется Гуслистый. – Не увильнешь! Бери шутиху по длинной формуле. Подсунь под дверь третьекурсникам. Пусть не бросают калоши в фонтан».

Гуслистый приближается. В руках у него огромный пакет, перевязанный бечевкой. Нюхая пакет, он шепчет с загадочным видом: «Это феникс». И вдруг с силой пронзает пакет ножом. Из отверстия вырывается слабая струйка белого дыма, и сразу же резко хлопает. Сыплются искры. Дым фонтаном бьет в высоту, пляшут языки пламени. Они разрастаются, и уже не различить, пламя это или развевающиеся рыжие волосы Гуслистого. Гуслистый приплясывает, гримасничает, корчится. Нос его то вытягивается, то сокращается, как хобот слона, виляет во все стороны, то застывает на месте, как ствол танковой пушки. Горят немецкие танки. Волны огня и дыма. В горле невыносимо царапает. Дышать нечем, Черенок задыхается…