Суровый воздух

Арсентьев Иван Арсентьевич

«Вася! – писал Остап. – Я так счастлив твоему письму, что сегодня весь день ходил сам не свой – не терпелось поскорее тебе ответить. Два раза принимался писать, и оба раза меня отрывали. Едва дождался конца летного дня. Как только поужинал и выпил свои законные сто граммов (чего и тебе желаю), я в третий раз берусь за перо. Пишу из землянки технарей. Над головой ревет мотор моего тринадцатого номера, который закапризничал и вторые сутки симулирует, не изъявляя никакого желания работать, чем довел моего беднягу Миколу до такого состояния, что он стал забывать все свои ласковые словечки и вместо „мурлышка“, „соловушка“, „скрипочка“ и т. д. смотрит на него чертом и сыплет: „примус“, „дьявол зеленый“, „шарабан проклятый“…

Кстати, будет тебе известно, что Микола теперь уже не младший, а полный техник-лейтенант, только еще без погон, потому что погон у нас пока еще нет – не привез начвещ БАО.

Твое письмо, Вася, скажу прямо, явилось для меня громом с ясного неба. Да и не только для меня. Если бы вдруг в январе растаял

на Кубани лед или Борода отказался бы от второй порции котлет, то даже эти сверхъестественные явления не произвели бы такого впечатления, как твое воскрешение. Когда я объявил, что получил от тебя письмо, то даже мне, как ты знаешь, человеку, известному своей правдивостью, никто (о, люди!) не поверил! Все доказывали, что, мол, Черенок, будь он жив, не молчал бы два месяца… Только после того как письмо твое было прочитано вслух, репутация моя была восстановлена… Но шутки в сторону! Первым долгом, дорогой Вася, я счастлив поздравить тебя с благополучным выздоровлением и с высокой наградой. Жду с нетерпением дня, когда от души пожму твою руку. Вот в этот самый момент, когда я поставил точку после слов «твою руку», в землянку ввалился Борода и компания. Они окружили меня со всех сторон, и теперь я больше не ручаюсь, что мои мозговые полушария в состоянии будут выжать из себя что-либо путное. Вся эта братия немедленно обвинила меня в индивидуализме, скрытности и в ста других смертных грехах, потребовав, чтобы я писал письмо от имени всех или отдал бы им бумагу и ручку. Сейчас только Борода, подняв вверх свою закопченную трубку, изрек (конечно, глубокомысленно): «Я всегда был уверен, что Черенок молодец. Он еще покажет…» Что ты должен показать, остается пока неизвестным, так как договорить Жоре не дал Оленин, который просит передать тебе, что все твои книги, карточки и письма, равно как и твоя шинель, хранятся в его чемодане за десятью замками] (С чем тебя и поздравляю!).

Ты, Вася, интересуешься нашей жизнью и работой в течение прошедшей зимы? Да разве в письме все опишешь? Скажу одно – все мы поработали крепко, на совесть. Приедешь – узнаешь и увидишь сам. Многих товарищей за зиму не стало. Мало нас теперь, стариков. А если считать точнее, то всего семь, да ты вот разыскался – восьмой будешь. Жизнь прежняя – летаем, штурмуем, ну и… все.

Командир полка у нас новый, подполковник Хазаров. Волкова нет. Он погиб в тот же день, в который был ранен ты, только на несколько часов позже. С ним летал на задание Попов. Он привез это печальное известие. Ты, Вася, не забыл еще Попова? Того Попова, которого Оленин называл «мрачным субъектом»? А Оленин, Вася, можешь себе представить, стал зенитчиком! Да, не удивляйся. После одного происшествия у нас его иначе и не зовут. В начале марта, когда зенитчиков на точке еще не было, он буквально несколькими патронами вогнал «худого» в центр поля, возле самого «Т». Совершив сие, Леня, не теряя времени, зафиксировал оный факт на бумагу и запечатал в конверт, который и помчался полевыми почтами в известный виноградно-инжирный закавказский городок. Прямо в руки той самой врачихе – знойной брюнетке, в которую Леня до сих пор влюблен по уши.

Караул! Оленин стоит сзади и угрожающе требует или зачеркнуть написанное, или отдать ему перо. Имея столь скромный выбор, жертвую вторым…»

На этом строчка обрывалась, и дальше письмо писала уже другая рука. Черенок читал:

«Вася! Я рад, что наконец-то ты разыскался. После того боя, когда вы наворочали целую кучу лома из немецких танков, никто из нас не хотел верить, что за эти злосчастные тонны брони будет такая тяжелая плата. Жду не дождусь, когда все мы соберемся снова вместе, вспомним былые дела и споем нашу песню. Мы давно уже не пели, все недосуг. Написанное же Остапом следует понимать так: „месса“ я сбил удачно – это верно. Письмо врачу написал и послал – это тоже верно. Но насчет принадлежности адресата к женскому полу – это неправда. Письмо, адресованное в госпиталь, предназначалось для врача-мужчины. И если Остапу так уж хочется, то могу подтвердить, что мужчина этот действительно красавец, с лысинкой, лет под пятьдесят. Это он пророчил мне работу на птицеферме. Я тогда еще поспорил с ним, что не бывать этому, и дал слово написать в тот же день, когда собью первого „мессершмитта“. А то, что Остап говорит, будто бы я влюблен, это он все из зависти к Жоре, который своей бородой покорил сердце самой пышной красотки военторга – официантки Насти. Последствия – пирожки в неограниченном количестве. На этом кончаю, ибо чувствую Жорину „нежную“ лапу на своем плече»…

Ниже писал уже Борода. Руку его можно было определить по крупным, жирным буквам, которые, словно телеграфные столбы вдоль дороги, строились на линейках бумаги. Сквозь шутливый тон письма Черенок чутьем угадывал, что товарищам его приходится нелегко. Дела в полку были далеко не так хороши, как старались их преподнести его друзья, щадившие неокрепшее здоровье товарища. Сердцу летчика стало теплее и радостнее от заботы о нем. Борода писал:

«Здорово, Черенок! Приходится силой отнимать у „зенитчика“ ручку и писать самому. От таких остряков разве дождешься, когда они напишут о тебе путное слово? Оленину да Остапу – лишь бы позубоскалить. Я хочу сообщить тебе, Вася, что, после того как ты не вернулся, мы тебя долго искали, ломали головы – куда ты исчез? Когда немцы удрали за Армавир, я вместе со штурманом Омельченко летал на то место. Ну и накрошили же вы тогда! Даже не верилось, что два горбатых „ила“ могли наломать столько железного хлама. Следов твоих нам найти не удалось. У меня была мысль: не махнул ли ты в горы, заблудившись в пургу? Но сейчас я трижды рад за тебя. Выздоравливай поскорее и лети к нам. А Остап мне хоть и друг, но

истина дороже, как сказал один мудрец. Причем здесь, спрашивается, какие-то пироги и Настя? Вот Остап, действительно, может остаться с носом, потому что его Таня Карпова начала уж очень внимательно поглядывать на Костю Аверина – есть у нас такой летчик новый, блондин!.. Куда Остапу до него!.. Я заканчиваю, так как Остап ужасно высокомерным тоном приказал немедленно вернуть ему ручку, и я вынужден подчиниться. Он теперь мое прямое начальство – командир звена! Приезжай. Ждем все».

И еще раз рука Остапа размашисто писала:

«Как видишь, дорогой Вася, сочиняли тебе письмо гуртом, как запорожцы. Вышло, чего правду таить, не больно складно… Но мы тешим себя мыслью, что письмо наше хоть на несколько минут отвлечет тебя от пресловутой госпитальной нуди, которая допекает тебя там.

Погода на Кубани совсем весенняя, «жаркая», весь аэродром цветет одуванчиками. Надеемся, что следующую весну будем встречать где-нибудь на Одере или на Рейне. Ты пробовал когда-нибудь рейнвейн? Нет? И я не пробовал. На этом кончаю. Сейчас звонил Грабов, вызывает к себе. Узнав, что мы заняты письмом, передает тебе привет и говорит, что одиннадцатый номер скучает без хозяина. Комиссар здравствует по-прежнему и только раз был сбит. Летает столько, что даже похудел. На меня тоже недавно покушался какой-то фриц. Да пуля его оказалась дура – повертелась в кабине перед моим носом и плюхнулась на колени. Я даже пальцы обжег – горячая была. Так и привез ее на аэродром. Рассказываю, а никто не верит. Жора, тот немедленно съехидничал по моему адресу, что не зря, мол, предка моего, запорожского казака, прозвали Пулей.

Ну, будь здоров, друг. Крепко жму руку. Да, чуть было не забыл! Когда мы проезжали через Краснодар, я в городе зашел побриться и там в парикмахерской на Советской улице встретил случайно твоего батьку. Привет тебе и особый от Тани.

Твой Остап и другие…»

Черенок еще раз внимательно перечитал последние фразы и радостно воскликнул:

– Молодец, Остап! Разобрал твою криптограмму. Ну и хитрец! Отец-то мой давным-давно умер, а ты его в Краснодаре встретил, да еще в парикмахерской. Все ясно. Раздумывать, куда ехать после госпиталя, нечего. В Краснодар!..

* * *

Весна на Кубань пришла ранняя и дружная. Глыбы серого снега, пригретые лучами солнца, с шумом соскальзывали с крыш и, падая, тут же таяли, растворяясь в мутных ручьях. Теплый ветер в несколько дней разрушил снежные сугробы. Земля, изрытая окопами и воронками, окуталась туманом. На степных дорогах, в низинах стояли лужи, а по глубоким оврагам неслись потоки. Оголенные бугры покрылись робкой молодой травкой.

Прохладное ясное утро предвещало теплый, ведреный день. Солнце заливало левый берег реки, покрытый густыми бледно-зелеными зарослями березы. В кустах резвились птичьи стаи, а на развороченном стволе брошенной немецкой пушки сидела унылая ворона, каркая охрипшим голосом. От городка мимо подбитой пушки к берегу пролегла узкая тропинка. Она вела к мохнатому дикому камню, вросшему в илистый берег в том месте, где через реку был переброшен ветхий деревянный мост. Сразу же за мостом тропинка ныряла в густую тень береговых зарослей и, сделав несколько поворотов, выходила к шоссейной дороге.

По тропинке к мостику, опираясь на суковатую палку, шел Черенок. Он был одет в меховой, не по сезону комбинезон и легкие брезентовые сапоги, сшитые местным сапожником-инвалидом. В левой руке летчик нес объемистый фанерный ящик, накрест перехваченный толстым шпагатом. Спустившись к берегу, он поставил ящик на камень, вытер платком лоб и долго смотрел в зеленоватую даль. На фоне городка, позолоченного лучами солнца, ярким белым пятном выделялось здание больницы, в которой он провел последние зимние месяцы. Несколько минут спустя на берегу показалась Галина. Она остановилась у спуска, внимательно огляделась по сторонам и, не найдя того, кто ей был нужен, придерживая край юбки, взошла на мост и стала над водой, поправляя руками волосы.

– Галя! – позвал ее из-за куста Черенок. Девушка вздрогнула, повернулась на голос и, увидев Черенка, радостно заулыбалась. Он подошел, взял ее руки и привлек к себе, но Галина мягким движением отстранилась.

– Не надо, Вася…

Она стояла перед ним, подняв голову с небрежно откинутыми за спину косами. Маленькая верхняя губа ее трепетала.

Сейчас эта девушка с тревожными огоньками в зрачках, с голубой жилкой на подбородке, бьющейся, казалось, в такт его собственному сердцу, была ему дороже всего на свете.

Не выпуская ее рук, он смотрел в погрустневшие глаза, словно хотел вобрать в себя их теплый свет.

– Вот и расстаемся, – тихо, почти шепотом проговорил Черенок, прочитав в ее глазах невысказанную грусть.

Девушка, опустив голову, перебирала складки на кофточке.

– Вася… Ты ведь еще не совсем здоров… Может быть… – не договорила она и с надеждой посмотрела на Черенка.

– Галя, девочка моя! Разве можно не ехать! Я должен. Ты знаешь. Я не имею права оставаться здесь более. Даже для тебя… – взволнованно говорил Черенок, чувствуя, что никакими словами не выразить ему сейчас того, что было сильнее разлуки и выше жалости. Он запнулся, потер лоб и прижался губами к ее рукам.

В широко раскрытых, чуть раскосых глазах Галины застыли непрошеные слезы, обычно детское лицо ее как-то сразу повзрослело.

– Да… Так надо… Я глупая, я не то хотела тебе сказать… – печально проговорила она.

За всю свою короткую жизнь девушка впервые узнала мучительную тоску разлуки. Когда уезжал на фронт брат, ей было страшно. Она волновалась, плакала. А сейчас… Сейчас не было слез, но было невыносимо больно. На дороге послышалось гудение автомашины. – Пора, – сказал Черенок. – Пора, Галиночка.