Суть остров?
Шрифт:
— Ну, что, Джордж, берем ребят и станковые пулеметы, поедем решать вопрос немедленно?
— Угу. Я на сегодня свое отработал, домой поеду, спать и пиво пить. И думать, что и как. А ты? — Я бы тоже был рад смотаться с работы, повод подходящий, причина уважительная, да со складами небольшие замороки, без моего участия не доделать, ибо слишком многие ниточки расследования замкнуты именно на меня… остается позавидовать Джорджу: счастливый!
— Не, я останусь, меня мое совещание ждет, в отделе. Слушай, Джордж, ты раньше меня в курс вошел, у тебя есть какие-нибудь привязки по делу, зацепки, наметки, планы? Мне ведь тоже куда-то думать надо?
— Есть, но мало. Я тебе на дом скину, по электронной почте.
— Годится. А что там?
— Три или четыре фото наших фигурантов, три странички досье.
— На каждого три странички?
— На
— …чем богаты, тем и рады… Шли, изучим. Не забудешь за пивом, что прислать должен? — Джордж даже и отвечать поленился, пожал мне лапу и — к себе в кабинет, за шляпой и портфелем.
Это было одно из самых дохлых дел во всем моем послужном списке. Мало того, что мы должны были решить вопрос радикально, так еще и перечень планируемых мероприятий мы с Джорджем обязаны были утверждать у генерального. Старшим в нашей связке считался как бы Джордж, но мозговым центром утвердился я, что породило бюрократический парадокс из прелюбопытнейших: докладывал о планах, отдавал оперативные приказы, отчитывался о проделанном и становился под все командирские молнии — Джордж, а громоотводом служил я! «Что же ты, Рик, совсем мозги растерял? Ты хотя бы отдаешь отчет, что за ахинею ты придумал? Пьяным, что ли, записку писал? А ты, Кока, ты куда смотришь, командир, мля, из лопуха мундир? Ты чем читаешь, головой, или, извиняюсь, другим местом? Этот субчик нас втравит в беду своими прожектами, будьте нате… Идите, проект порвите напополам, поровну и подотритесь им. Через неделю жду с новым планом. Время идет, судари мои, шевелитесь, время долго ждать не будет. И думайте. Рик, не заставляй меня разочаровываться в тебе. Идите.»
Он во мне может разочароваться! Какая катастрофа! Не могу же я всегда приносить плоды, с помощью своих раздумий. Даже в природе бывают урожайные годы, а бывают голые. Если бы я был министр, или хотя бы Сократ…
Идея пришла внезапно. Но она оказалась хороша, тверда и конструктивна, весь остальной план вырос на ее фундаменте как по волшебству.
Камней преткновения, лежащие в основании фундамента нашей «профсоюзной» проблемы — два, у обоих есть человеческие имена и биографии: Урсула Пайп и Леон Ромеро, председательша местного профсоюза и ее заместитель по организационным вопросам. С заместителем все понятно: он дважды выродок, из бывших гангстеров, сначала ему захотелось безбедной и немозолистой жизни, где все его боятся и щедро отстегивают ему на лапу свое нажитое, потом, к сорока пяти, когда он заматерел и утомился романтикой свиданий с парашей, он ухватил себе кусок помягче и, вместе с пристяжью, десятком ублюдков поменьше, перековался в честного гражданина республики. Прежняя репутация и прежние связи помогали ему удерживать норовистую кинопублику в узде, а бывших коллег держать на расстоянии от своих владений. От остального внешнего мира тоже есть надежная защита, непробиваемое прикрытие: его номинальная, а пожалуй даже и фактическая начальница, госпожа Пайп.
Пятидесятилетняя Урсула Пайп — как ни странно — оказалась для нас орешком покрепче Ромеро: сама несгибаемая стерва по жизни, она еще умудрилась оказаться женой крупного «конторского» начальника, генерал-майора, начальника управления по борьбе с особо тяжкими преступлениями. Такой вот комплот. Оба малопьющие, Пайп и Ромеро, в любовной связи друг с другом не состоят, наркотиков не употребляют, азартными играми не увлекаются, извращениями не страдают и не наслаждаются, хронических опасных недугов вроде как не имеют… Воруют из профсоюзного бюджета, наверняка воруют, помимо привычных подпиток от студии, однако, факт воровства следует доказать, прежде чем предъявлять, но со стороны в те финансовые джунгли не вторгнуться…
Ромеро бездетный, живет с женщиной на шесть лет его моложе, состоят в гражданском браке, у госпожи Пайп трое детей, старшему двадцать четыре, младшей четырнадцать. Пайпы — дружное семейство, они и ее муж — католики, оба в первом и единственном браке. Он, генерал-майор Пайп, по слухам взяток не берет и будто бы даже не ворует… Слухи, оперативной проверке не поддающиеся… Жена у Ромеро некрасивая, но верная, мужа очень боится и всецело от него зависит, ибо ни дня не работала и социально нигде не защищена… С Ромеро не должно быть проблем: ожирел, обленился, наверняка потерял бойцовский характер… А вот Пайпы, Урсула Пайп… Как мне пришло в голову — не знаю, но однажды, перебирая фото,
Неожиданно легко оказалось добыть сведения о группе крови каждого члена семьи Пайпов: у папы первая, у мамы и дочки вторая, у старшего сына первая, а у среднего — третья! Что генетически невозможно: я не поленился и собрал пять заверенных справок из самых авторитетных медицинских учреждений столицы, что не может у родителей первой и второй группы родиться ребенок с третьей группой крови…
Я не знаю строгого определения совести и морали и в ближайшие лет тридцать искать не собираюсь. Гложет ли меня совесть, когда мой поиск по тайным и стыдным закоулкам чужой судьбы оказывается плодотворным? Когда как… Обычно я не даю ей разгуляться в просторах моей души, давлю сразу, пока она голову поднять не успела, а в этот раз моя совесть и не пикнула. Может, привыкла к моей работе? Может быть, а вернее всего — я ее уболтал, показав на очевидные нравственные изъяны в облике наших противников. Но и я, в свою очередь, проявил постыднейшую слабость: когда всю диспозицию мы составили и утвердили «наверху», когда уже ничего из назначенного нельзя было остановить, а можно только исполнять, я упросил, умолил Джорджа поменяться местами: ему идти на разговор к Урсуле Пайп, а мне разбираться с Ромеро. Стоило только представить, как я ей буду говорить, смотреть в глаза, предъявлять справки, делать предположения о том, как все будет когда все всё узнают… Не могу, хоть режьте, струсил я.
— Слушай, Рик, мне по фигу, мне даже и легче, но — чем он тебя так достал, Ромеро этот, что ты к нему имеешь? Сталкивались раньше?
— Нет. Ну… Джордж… Мышцы хочу подразмять, устал от сидячей работы, еще год — и пнем стану.
— А-а-а! А я тебе говорил! Говорил ведь? Давай ко мне в отдел, я тебя первым замом сделаю… через год… А пока — сектор дам, зарплату положу почти как себе, боссов уговорю. Давай, Рик?
— Нет, не созрел еще. Так ты понял, с чего надо начинать, что ей говорить?
— Не учи ученого. Знаю я и умею, не хуже тебя. Я же тебя не накачиваю, как с тем типом обращаться? Вот и ты в мою делянку не суйся. Лапу! Тебе направо, мне налево, постарайся не шуметь пистолетами.
Пожал ему руку, твердую, теплую, надежную руку проверенного в переделках товарища, и мы разошлись: он, один, в кабинет главы профсоюза, а я, оставив нашего парня, из кохеновского отдела, снаружи у входных дверей, — в кабинет его зама. Обоим нам было назначено, в одно и то же время, и с условием конфиденциальной беседы, что было высшим «совиным» пилотажем, до которого нам с Джорджем лететь бы и лететь. Но Джордж и я — сами люди попроще, и, соответственно, задачи решаем поскромнее. Я уже плохо помню все перипетии той моей жаркой беседы с отставным бандюгой, но кое-что в памяти ярко отложилось, словно фильм записанный.
— Господин Ромеро?
— Я самый, присаживайтесь.
— Леон Ромеро, уроженец города Ур?
— Ну, да. А ты-то кто? Что за допросы? Мне сказали, что у вас конкрет…
— Сука!!! — Крикнул я от души, и очень понадеялся, что крик мой не долетит до его охранников, по совместительству офисных менеджеров. А долетит — драки будет не избежать, потому что Анджело парень крупный, но двоих-троих вооруженных — не удержит… И уже тоном ниже, зловещим шёпотом:
— Сука-а-а… Долго же я тебя искал. Моего дядю помнишь?
— Чего??? — Ромеро оказался вдрызг ошарашен моими воплями, и если бы не мой кольт у него на кадыке — проорал бы не тише моего, а так — прохрипел. — Чего надо?
— Мигеля Рваного помнишь? В восемьдесят пятом году которого ты урыл?
— Я? Что это еще за протыки? Да я его с самой посадки больше в жизни никогда не видел!..
— Это мой дядя и мне плевать, видел ты его потом, или нет. А факт таков, вернее два факта: он в тюряге помер во время следствия, без грева, без лекарств, до суда не дотянув, а другой факт — это ты его туда определил, себя выгородил… Молись, гадина. Я еще сомневался…