Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
Ничипор кинулся в палатку.
Переводчик кое-как убедил турецкого интенданта, что ему не угрожает опасность. Прикладывая руки к голове и груди, кругленький турок несмело подкатился к Михаилу Илларионовичу.
– Пусть сядет на свой барабан, – предложил Кутузов, указывая на турецкий барабан, который привезли вместе с другими трофеями.
Турок поспешно сел.
– Подавай ему варенье и воду, – обернулся к денщику Кутузов.
Ничипор протянул гостю угощение. Турок взял блюдце с вареньем и чашку с водой, съел две ложечки варенья,
Глядя на его заразительный смех, засмеялся Ничипор, Фонтон и все штабные.
– Что с ним такое? Эк его разбирает! – улыбался Кутузов, глядя на толстяка.
– Смiйся смiшку, дам тoбi кишку! – говорил Ничипор, смеясь сам до слез.
– Он смеется над своим недавним страхом, что был так глуп, – объяснил Фонтон, спросивший у турка о причине его неожиданного смеха.
Вслед за пленными приехал к Кутузову из Рущука посланец от пашей Вели, Мухтара и прочих константинопольских сановников, бежавших туда. Паши просили, чтобы русский комендант Рущука склонил великого визиря к миру или хотя бы к перемирию.
– Значит, мой дружок попался в ловушку, сидит на нашем берегу в лагере, – сказал Михаил Илларионович. – Я стоял под его ядрами, теперь ему приходится стоять под моими.
Кутузов ответил, что может только передать письма визирю. Он помнил турецкое правило: если великий визирь окружен неприятелем, он не имеет права договариваться о мире.
Кутузов уже ложился спать, когда великий визирь прислал письмо, прося о перемирии. Кутузов обещал дать ответ на следующий день.
«Неужели мой дружок не догадается бежать из лагеря? Ночь-то сегодня ведь очень подходящая», – думал Михаил Илларионович, слушая, как по палатке стучит осенний дождь.
XIII
Михаил Илларионович одевался и слышал, как у его палатки вполголоса о чем-то оживленно говорят генералы и штабные офицеры. Раз они собрались все так спозаранку, стало быть, за ночь что-то произошло.
– Что случилось? О чем они так? – спросил у денщика Кутузов.
– Павел Гаврилович возвернулись. Трошки ранетый. Вот сюды, в руку, – ответил Ничипор, помогая генералу надеть мундир.
– Что, его визирь отпустил?
– Эге ж.
Михаил Илларионович прислушался, о чем они так горячо беседуют. Услыхал голос племянника, Павлуши Бибикова:
– Весь лагерь, все наши солдаты пропахли розовым маслом… Какие экипажи, какие палатки министров, шитые шелками! Целый ящик золотых и серебряных значков, которые визирь выдавал за отличие!
Это Павлуша рассказывает о трофеях.
Но тенорок Бибикова покрывался возмущенным баритоном генерала Ланжерона:
– Это позор! Мы имели прекрасную возможность взять в плен визиря. Такого не было никогда! Мы прославились бы на весь мир. Это затмило бы славу Аустерлица!
– Да, упустили соколика.
«Стало быть, мой дружок убежал-таки, – понял Михаил Илларионович. – Вот-то хорошо», – и он вышел из палатки.
Павлуша, немного побледневший и осунувшийся, с рукою на перевязи, все же глядел именинником, а генералы стояли как в воду опущенные, с нахмуренными, озабоченными лицами. И даже полковник Резвой смотрел сентябрем.
– Здравствуйте, господа! – весело приветствовал всех Кутузов. – Здорово, герой! – кивнул он племяннику. – Впредь будешь осторожнее, голубчик! Как же тебя отпустили?
– Меня в Рущуке увидел Мустафа-ага и взял к себе, а сегодня утром великий визирь, узнав, что я ваш племянник, отпустил.
– А где же великий визирь?
– В Рущуке, он ночью бежал из здешнего лагеря, переплыл Дунай в лодчонке, сам-третий.
– Ночь сегодня туманная, дождливая, – желая смягчить удар, сказал Кайсаров.
– Ваше высокопревосходительство, надо примерно наказать начальника флотилии на Дунае. Прозевать побег великого визиря – это позор, – начал возмущенно генерал Ланжерон.
– Простите, Александр Федорович, я не понимаю, чем вы так возмущены? – удивился Кутузов.
– Как же не возмущаться? Ведь мы могли бы взять в плен не только всю турецкую армию, но и самого визиря. Какая была бы слава!
– Пленив визиря, нам не с кем было бы заключать мир. По турецкому обычаю визирь, окруженный врагом, лишается права договариваться о мире. России нужен мир, а не победная реляция! – сухо ответил Кутузов.
Его злило то, что Ланжерон, до сих пор не уразумевший смысла всего кутузовского плана кампании, вечно лезет со своими вздорными предложениями.
– Пойдем, Павлуша, ты расскажешь мне о своих злоключениях, – кивнул племяннику Михаил Илларионович.
XIV
Турецкая армия, переправившаяся на левый берег Дуная, оказалась в мешке. Ее положение становилось день ото дня ужаснее. Русская артиллерия ежедневно била по лагерю с обоих берегов. Турецкие пушки быстро замолчали, и туркам оставалось лишь зарываться в землю, спасаясь от ядер. Они сняли все палатки, чтобы для русской артиллерии не было мишеней.
К этому прибавились неизбежные спутники осады – голод и холод. До сих пор турки ежедневно получали провизию, фураж и дрова с правого берега, а теперь, когда на обоих берегах укрепились русские, турецкий лагерь оказался лишенным пищи и топлива. Единственное, в чем турки не нуждались, была вода – широкий Дунай.
Вся трава на пространстве, отделявшем турецкие окопы от передовой цепи русских, была начисто выщипана голодными турками. Они вырывали и ели коренья, ели трупы павших от бескормицы лошадей. Ежедневно десятки лошадей спаги прирезывали сами и ели без соли сырое лошадиное мясо – сжарить или сварить его было не на чем: все деревянное – пики, палаточные колья – сразу же было сожжено.