Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах

ат-Тайиб Салих

Ведомый голосом, я последовал дальше и увидел, что стою перед восседающим на троне. У него было черное нежно-бархатистого оттенка лицо и зеленые глаза, смотревшие со вселенским коварством. Мне показалось, что я видел это лицо прежде, в давно минувшие века. Голос произнес: «Добро пожаловать, сын наш Михаймид». Это был тот самый голос, который меня позвал и привел сюда. Но это ведь голос моего деда, в этом нет сомнения! А лицо — лицо Бендер-шаха. Что за чудо! На какое-то мгновение меня внезапно озарило, и я все понял, словно в этот момент постиг тайну бытия. Но это озарение внезапно прошло, будто его и не было, и я больше ничего не помнил. В голове у меня осталось только колдовское

имя «Бендер-шах». Тут я взглянул и увидел, что справа от него сидит точно такой же человек, как будто его копия.

Я некоторое время изумленно смотрел на эти два лица, которые так походили друг на друга, что кажется, будто смотришь на одного и того же человека, но потом, едва убедив себя в этом, снова погружаешься в пучину сомнений. Где мы? На похоронах или па свадьбе? В Индии или Кашмире, в Омдурмане или Измире?

Бендер-шах показал на свободное кресло слева от себя. Я сел. Потом он хлопнул в ладоши, и телохранители ввели одиннадцать мужчин, закованных в цепи. Они смиренно остановились перед ним и, покорно подняв к нему взоры, сказали в один голос: «О наш отец, прости нас и помилуй!»

Сидевший на троне улыбнулся и посмотрел вправо па своего внука Марьюда. Тот встал и спустился с помоста. Ему поднесли толстые длинные бичи из корней нильской акации. Телохранители сорвали одежду с одиннадцати мужчин и поволокли их одного за другим к Марьюду. Он стал стегать каждого из них по очереди, а восседавший на троне слушал, смотрел и довольно улыбался. Иногда он делал знак рукой, если хотел, чтобы избиение прекратилось или, наоборот, продолжалось. Со спин одиннадцати мужчин кровь текла ручьями, по они переносили все молча, не издавая ни крика, ни вздоха. Мир вокруг словно онемел и ослеп. Раздавались только удары бичей о спины сыновей Бендер-шаха, которые наносил внук от имени и по поручению своего деда, в его присутствии.

Их секли, пока они не потеряли сознание и не упали, обливаясь кровью. Бендер-шах хлопнул в ладоши. Снова появились телохранители. Они подхватили бездыханные тела и вынесли их из зала. Потом он снова хлопнул, и появились слуги с кувшинами вина. Они налили Бендер-шаху, налили Марьюду. Мне, как и всем, преподнесли кубок.

Бендер-шах хлопнул в третий раз, и в зал вошли обнаженные девушки с острыми, торчащими грудями, покачивая пышными бедрами. Среди них были белые и черные, желтые и коричневые, уроженки Кавказа и Шираза, Берега Слоновой Кости и Берега Алмазов. Их застывшие, как маски, лица не выражали ни желания, ни страсти. Они танцевали и пели, били в барабаны, бубны и цимбалы. Потом Бендер-шах зевнул и потянулся, и в мгновение ока зал опустел. Остались только мы трое, сидевшие на возвышении.

Наступило долгое молчание. В моих ушах все еще невесело звучали барабаны и цимбалы. Я пожелал, чтобы Бендер-шах объяснил мне смысл происходившего, но он ничего не сказал. И я понял тогда, что голос меня позвал только для того, чтобы я был свидетелем.

7

В тот ранний час, между сном и пробуждением, когда Михаймид услышал голос Саида Совы, он подействовал на него, как магнит, притянувший к себе прах недосмотренных, заживо погребенных сновидений. Этот голос обрел неожиданную силу и мощь. Он не казался, как раньше, слабым и хриплым. Михаймид вскочил с постели, совершил омовение и вышел из дому. Тучи песка и пыли ударили ему в лицо, едва не свалив с ног. Он и сам не знал, зачем вышел: ведь он не присутствовал на совместной утренней молитве тридцать лет, а то и больше.

Он покинул дом и пошел. Его ботинки увязали в холодном сыпучем песке, студеный зимний ветер больно кусал ему ноги. Он шел к мечети,

как когда-то шел туда его дед, словно призыв на молитву в то раннее утро относился только к нему, словно у него был долг, который необходимо выполнить, словно ему предстояло, наконец, свершить то, к чему он был готов, но чего избегал все эти годы.

Михаймид пришел в мечеть и увидел, что она полна народу. Он удивился и спросил Абдель-Хафиза: «Почему такая толпа? Разве в городе случилось нечто небывалое?» Абдель-Хафиз ответил: «Аллах ведет правильным путем того, кто этого хочет».

Несомненно, Абдель-Хафиз был доволен, потому что торговля благочестием стала в то утро выгодным делом. А вот и Сейф ад-Дин, постоянно колебавшийся между праведностью и грехопадением. Мохтар Вад Хасаб ар-Расул, который молился только за покойников, тоже встал с постели и пришел в мечеть в это ранее утро. Какая сила его подняла? А что привело сюда Хамада Вад Халиму, который, рассердясь на имама, говорил, что распрощался с дорогой в мечеть? Или Абдель-Маулю Мифтаха аль-Хазну, который отвечал, когда его спрашивали, почему он перестал ходить на молитву: «Молитва не убежит, а дорога в мечеть не зарастет. Я пойду в мечеть, когда пожелает аллах». Или Сулеймана по прозвищу Объевшийся Плодами Ююбы, который всегда возражал Абдель-Мауле: «Ты говоришь так, будто мечеть в Мекке за морем, а она ведь в нескольких шагах от твоего дома».

Аль-Кяшиф Вад Рахматулла явился, несмотря на ранний час, одетым с иголочки, словно был зван на пир. Ат-Турейфи, сын Бакри, новый городской заправила, пришел, возможно, чтобы попросить благословения по случаю своей победы над Махджубом. Махджуб, который до этого ни разу в жизни не переступал порога мечети, пришел, вероятно, для того, чтобы аллах помог ему достойным образом перенести поражение. В левом углу под окном сидел незнакомый человек. Михаймид не мог его как следует разглядеть. Он спросил о нем Абдель-Хафиза. Тот ответил, что тоже не знает его.

Когда Михаймид всматривался в человека, сидящего под окном, у него вдруг возникло знакомое чувство — смесь страха, ожидания и готовности. В его воображении ясно всплыли картины того дня, когда ему было сделано обрезание. Ему тогда исполнилось шесть лет. Он вспомнил суматоху и шум, лица мужчин и женщин, входивших и выходивших друг за другом, вспомнил принесенных в жертву баранов, радостные крики «И-и-и-йю-йя!». Он увидел деда, который крепко держал его и нож. Дело свершилось моментально, он не успел и опомниться. Было чувство горькой обиды, будто кто-то внезапно ударил его, а потом — жестокая боль.

Сейчас у него тоже было необычное чувство. Будто этим ранним утром появился на свет пророк, или свершилось чудо, или произошла вселенская катастрофа. Рядом с ним сидел Абдель-Хафиз. Он обратился к нему, но тот не ответил. Михаймид обернулся и увидел, что Абдель-Хафиз молится, совершая поклоны дольше, чем положено. Потом он услышал его сдавленные рыдания. Когда Михаймид опустился на колени, он увидел в бледном свете его лицо, залитое слезами.

Имам прочитал суру «Свет» звонким, пронзительным голосом, словно черпая силу в людях, которые без всякой видимой причины, сами по себе собрались в этот ранний час. Сначала Абдель-Хафиз плакал один, затем к нему присоединился Сейф ад-Дин, потом — Саид Накормивший Женщин, за ним — Махджуб. От всего этого душа Михаймида как бы раздвоилась: он не знал, сомневаться ему или верить. Совершая поясные поклоны, он ощущал, что «достиг», а когда падал ниц, обнаруживал, что его сердце пусто. Потом он разразился плачем. Но что это? Стихи Корана, которые читал имам, вдруг понеслись на воздушных волнах, развеваясь и трепеща, как флаги.