Свадьбы
Шрифт:
Вот, пожалуй, и все приметы, по которым легко отыскать при желании хатку Усти Ефимовны.
В этой хатке и живет одиноко Устя Ефимовна Сорока. И хотя ей вскоре округлится восемьдесят лет, хотя она уже пережила едва ли не всех своих сверстников и сверстниц, ее никак не назовешь согбенной, дряхленькой старухой. Напротив, Устя Ефимовна все еще скора на ногу, памятью светла и на зрение не жалуется, ибо с первого раза исправно попадает ниткой почти в невидимое ушко иглы. А главное, на слова она чрезвычайно охотна и просто-таки мастерица вывязывать всякие истории. И вяжет она их уж очень ладненько: словечко к словечку, как петельку за петельку, цепляет, глядишь — и узор получился.
Если заглянуть под вечер в ее чистенький, как картинка, дворик да присесть с Устей Ефимовной к столику под яблоней за чаек (он непременно будет заварен вишневыми или смородиновыми веточками с листьями), да попросить ее какую-нибудь историю рассказать, то уж ни за что не уйти без этой истории.
Мне пришло на ум записать несколько таких историй, слышимых от Усти Ефимовны. А потом пришло на ум передать их и читателю, ничего не изменяя, не прибавляя и не убавляя в них, а так, как были они рассказаны.
Вот первая.
Как я гадалкой сделалась
— Вы просите, чего бы такого про меня лично рассказать. Да что
Так что я вам говорила?.. Ну да про Мишу с Соней да про ихних деток говорила… Он у меня, Мишенька, как с войны живой вернулся, так вскоростях в город Одессу направился, на моряка учиться. После по всяким морям да по заграницам плавал. Даже один раз в такое чудное место заплыли, что диких людей повидали, да так близко, как вот бы я вас видала. Он, когда до меня приехал, насказывал мне всяких-разных чудесов. Те люди и мясо сырым едят, и женщины грудей себе не прикрывают, и курят там не по-нашему, а огнем в рот папиросу тягнут. Миша мне и гостинца с тех мест привез, кокосовый орех зовется. Ну да вы б поглядели, что то за орех! Не соврать бы вам, так чугунок, в каком я Жучке суп варю, меньш за него будет. А в середке в нем — ей-богу, не вру! — кружки две молока налито. Оно, конешно, на наше молоко не смахивает: и жиже будет, и сахару в нем перебор, а пить его все ж таки можно. Ну, после Мишу из города Одессы на Владивосток услали, там он на большом корабле капитаном сделался. Там и на Соне женился, и Люся с Костиком там у них нашлись. Я вам не вравши скажу, что Миша мой сильно красивый парень был, потому и жену себе красивую выбрал. Теперь-то, конешно, уже не то. Когда приехали до меня последний раз в гости, так Мишу, хоть и сын он мне, а я чуть признала — до того ему голову мукой обсыпало. Но если подумать да поразмышлять, так ведь свои года в карман не спрячешь, и не народился еще тот человек, чтоб на старости лет черными кучерями похвалился, а старая баба косой поясною. У такого парубка голова уже зеркалом светит, а у такой девки, как я… Да вы сами гляньте, что от моих кос осталось: волосок до волоска — и кругом десяток. У меня дедушка был, он на сто первом году помер, да и то не своей смертью — лошади его затоптали. Заснул дедушка на возу, когда сено везли, и выпал на взгорье из возу, а задние лошади по нему прошлись и другим возом его переехало. Я тогда подлеткой была, а дедушку хорошо помню. Его в нашем селе «Два Георгия» звали, но не подумайте, что внасмех, это не доведи бог! По уважению звали: он в японскую одного «Георгия» заслужил, а второго с германской принес. Так верите, в таком возрасте у дедушки все зубы целенькие были, а вот голова стеклышком блестела — хоть бы один волосок на ней задержался. А зубы — это просто удивленье по нашему времени. Теперь с этими зубами знай по докторам бегают. У меня в позатом году тоже один зуб флюсом взялся, пошла и я до зубника, а там — народу, народу! Да и не в том беда, а в том, что в кабинет выкликают только по номеркам, а номерки загодя выданы: кто вчера записался, тот сегодня входи с зубами, а остальной прочь убирайся…
Ну да это уж я на другое сбилась, как в той песне поется: «Поехали по грибы, а попали в жито». Это ж я вам про то начала, как гадалкой сделалась. Меня и теперь кой-кто знаменитой гадалкой считает: чуть что приключится — до меня бегут, чтоб на карты кинула. И я, конешно, не отказываю. Как же отказать, когда до тебя с тревогой да с горем идут? Потому, как я давно приметила, что когда у человека душа беспечальная, он на гаданье не кинется, и даже обсмеет такое занятье. А когда защемит душа и нету с ней никакого сладу, тогда конешно… Так вот и с Ниной Александровной случилось. Я вам чуток про нее расскажу, чтоб ввести вас в курс делов.
Стойте, в каком же это году было?.. Дай бог память, чтоб не сбрехать!.. Ну да будем считать, что в тыща девятьсот сорок четвертом… Да, так и есть, что в сорок четвертом! Это ж в сорок третьем немца прогнали, а Нина Александровна на другое лето и приехала. Видите, во-он зелененькая крыша з-за черепицы высматривает?.. Так в том доме Нина Александровна аккурат на квартиру стала. Тогда там Митрофаненки жили, после они хату продали и до сына в Чернигов выбрались. А хату ихнюю Сидорчук купил, он из села сюда перебрался. Ну да, если посмотреть, так весь наш городок из села вылупился, как курочка с яечка. Это я теперь городской считаюсь, а сама-то из села Гречихи. И дедушка мой, и батько, и братья — все за плугом ходили да цепками хлеб молотили. А еще мой дедушка — забыла ж вам сказать! — кавуны высаживал. Скажи теперь кому, что тогда в Гречихе кавуны росли побольш гарбуза, — так ведь не поверят! А какие ж кавуны были! Мясистые да вроде кровью налитые. Весь он в черных зернах, а по самой середке как бы снегом притрушенный. Баштан у дедушки средь лесу был, на горелище. Случилось, что огонь кусок лесу выгрыз, дедушка то место приглядел, раскорчевал пеньки горелые и завел там баштан, а семена аж из города Ставрополя почтой выписывал. Так и пошли в нашей Гречихе кавуны. Правда тяжело было дедушке с баштаном управляться — сильно много других работ по земле было, да уж крепко ему легло на сердце это занятье. Я хоть и маленькой была, а все помню. Он меня часто с собой на баштан брал. Там у него камышовый шалашик стоял, мы и ночевали в нем… Ну, а сюда уж после перебрались. Тогда и города тут никакого не
Да хоть на нашу улочку гляньте: одна я тут сухим колком стырчу да дед Ермолайчик. Жалко, его хата по тот бок улочки за кленом спрятана, а то б я вам показала. А другой народ все новый, другой из сел, как этот Сидорчук, что под зеленой крышей. Его Петром звать, а жену его — Ганной. Он кочегаром на электростанции служит, а Ганна — так себе, по хозяйству порается. У них хозяйство справное: и коровка, и кабанчиков держат, а это на сегодняшний день побольш всякой получки. Да что вам пояснять? Сами на базаре бываете: за кило мяса три рублика отдай, а бывает, что и полтину сверх требуют. А Сидорчуки три-четыре кабанчика в году заколют на продажу, — вот и размышляйте, что к чему… Эта крыша у них новая, он за нею на Донбасс ездил: у нас ведь тут железа не добьешься, все каких-то лимитов недостает. Так он собрался и на Донбасс махнул. Недели три пропадал, зато ж и крышу справил. А многие сумлевались: не добудет, говорили. Говорили: «Что ж там, другая республика? Прибыл и купил?» А видать, другая, раз железом разжился. А крыл он уже сам и сам зелененьким цветом красил. Руки у него золотые, против этого что ж скажешь? Ничего не скажешь… Да что ж я опять с панталыку сбилась? Надо ж такое — опять на другое свернула! Вроде вам интерес про чужую крышу слухать… Давайте я вам еще чайку налью… Жучка, ты чего сюда явилась? Марш, марш отсюдова!.. Ишь, прямо на гостя лапы задирает!.. Вы ее не гладьте, не нужно: у нее блохи водятся. Я ее керосином мою, но разве ж намоешься? Выскочит на улицу до других собак и враз наберется… Пошла, пошла… вот я тебе!.. Ото и правильно — там и сиди себе, под крылечком…
Так вот про Нину Александровну я говорила. Приехала она до нас из самой Москвы. А почему из Москвы, тоже скажу. Там она в одном институте училась, и как закончила, послали ее в наше депо инженером по плановой части. Словом, плановичкой она была, а квартировала у Митрофаненков. И знаете, сразу она мне понравилась: лицо у нее хорошее было — белое-белое, как яечко, волосы красиво укладывала, фигурная была и не какая-нибудь вертихвостка. Идет, бывало, улицей — точно лебедушка плывет, и головку назад откинет — любо-дорого глянуть! Кто не знал ее, мог подумать, что крепко гордая она, крепко высоко несет себя. Но это, если не знали. А я про нее все знала. Знала, что хоть с виду она спокойная, а сердцем сильно кручинится. И, опять же, скажу, отчего кручинилась. Да вы, видать, и сами догадались, что всему причиной любовь была. Любила она одного военного человека, в Москве с ним знакомство свела. Он в таком войске служил, которое на фронта оружие доставляло, так что он часто-густо город Москву посещал. И все меж ними хорошо было, пока он не открылся ей, что женат и ребеночка имеет… Ну, а как она из города Москвы уехала, стал он ей сюда чуть не каждый день письма слать, и все писал, что с женой жить не будет, а беспременно до нее приедет, только б победа скорей наступила. Слал, слал да в одночасье и перестал слать. И месяц и другой прошел, а от него нигугушечки. Тут она, голубка, и стала сердцем маяться. А я про все это от Мани Митрофаненковой знала. Я вам еще не сказала, что мы с Маней из одного села, из нашей Гречихи, так что и в селе подружками были и тут дружбу не втеряли. Вот Нина Александровна своим сердечным делом с Катей поделилась, с Маниной дочкой, она уже взрослая барышня была, а та матери шепнула, — так и до меня дошло. Ну, а теперь слухайте, как дальше обернулось…
Опять ты тут кружишь? Марш под крыльцо! Кто тебя обучил лапами стол скрябать? А ну, где моя хворостина?.. Ну, не смех ли, скажите? Как похвалюсь хворостиной, так она бегом от меня…
Может, вам уже прискучила моя речь? Скажете: «Мелет старая баба Сорока, а что мелет — в толк не возьмешь!..» Ну, если не прискучило, так слухайте, как раз самое интересное починается: отчего все мое гаданье пошло… Вот один раз приходит до меня Нина Александровна за листами для пирогов — Маня пироги лепить взялась, а листов не хватает. Достала я с печи листы, подаю ей, а она мне и скажи: «Устя Ефимовна, вы, наверное, гадать умеете. Погадайте мне, пожалуйста», — и глазами на окошко ведет, где колода старых карт лежала. Карты эти от ребят моих остались — все-то они с ними в дурачка играли. Сядут, бывало, за хатой и шлепают, шлепают об землю тузами да дамами. Это у них называлось «под щелбаны грать». Кто, значит, проигрался, тот щелбаны в лоб получай. И так выходило, что щелбаны эти больше за всех Мише доставались. Бывало, так нащелкают ему, что весь лоб засинеет. «Не играй, — говорю ему, — с ними, дурачок. Они ж байбаки здоровые. Смотри, как тебя расписали», а он отвечает: «Пускай себе щелкают. Это я закаляюсь». Я их, правда, гоняла за это, шумела на них и карты прятала, да разве ж напрячешься?.. Я так и говорю Нине Александровне: «Не умею я, голубка, гадать. Карты эти так лежат, без нужды». А она мне сызнова: «Погадайте, пожалуйста. Чего вам стоит?» А сама меня так уж глазами молит да просит, что я вам и сказать не могу. «Ну, думаю, раскину для блезиру карты, утешу девку». Ну и раскинула, стала ей плести языком все, что знала про нее: про короля военного, про любовь его горячую к бубновой даме, то есть к Нине Александровне, про другую даму, крестовую, с какой он союзом связан. И молола, молола всякое-разное, чего теперь и не вспомнишь. А под конец, конешно, посулила ей известие от него в скором времени получить. Утешила ее, одни словом…
И что ж вы думаете? Не проходит и двух дней, как бежит она до меня и вся насквозь радостью светится. «Все-то вы мне правду сказали, — говорит. — Погадайте еще». А я уже и сама от Мани знаю, что пришло ей письмо от того военного с обещаньем приехать попроведать ее. Вот я сызнова карты раскинула и в том смысле говорю, что явится до нее с поздней дороги военный король с любовью и сердечной привязанностью. Я вам наперед скажу, что король тот явился, его Олегом Николаевичем звали, а фамилия Коротевич была. Тот раз он дня три у нее побыл, а уж после войны насовсем до Нины Александровны явился. И опять же, наперед скажу, что вся ихняя любовь горячая разрывом кончилась, но до того мы с вами еще дойдем… А пока вот что хочу сказать: с этого момента все и почалось. Нина Александровна похвалилась Кате, Катя — своей матери, та — встречному-поперечному, поперечный — другим поперечным, и разнеслась такая весть, что есть такая гадалка, Устя Сорока, которая все на свете отгадывает. Хочете верьте, хочете нет, а не прошло и с месяц, как в эту мою хату валом пошли женщины: и пеши идут, и на возах из сел едут, и у каждой-всякой одно дело до меня: погадайте, милости просим! А что их до меня гнало, я вам одним словом объясню — война их гнала. У каждой муж на войне, у каждой сын, а то и двое-трое, как у меня было, и у каждой душа исчернелась об них думаючи…