Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
«Волга» шла легко и ровно, Макаев спокойно и красиво вел машину. Серебров, пожалуй, так не умел: на сельских дорогах не раскатишься, там он все время суетливо крутит баранку, объезжая рытвины, а тут, наверное, можно ездить с автоматическим шофером.
Под успокаивающую музыку плыла машина, Серебров словно экскурсию совершал по Бугрянску. Ой-ей-ей, сколько тут наворочали многоэтажных домов на месте пустырей!
«А машина, наверное, уже не та, в которой возил Макаев на юг Надежду? — вдруг подумалось Сереброву. — Та была голубая, а эта черная». И Серебров
— Надежда гоняет, как лихач, — похвалился Макаев. — И что любопытно, ГАИ к ней милостивее, чем ко мне. Женские чары, они всесильны, смягчаются даже милицейские сердца. А вот нам приходится это уважение организовывать. Ко мне раза три придирался один молодец в белых обшлагах, вот-вот, думаю, сделает прокол. Пришлось попасть на «мальчишник», где гулял их гаишный полковник. Теперь тот молодец мне вежливо козыряет. Надо уметь организовать уважение.
Вот и «дворянское гнездо» с окнами-иллюминаторами на лестничных площадках.
— Ты знаешь, кого я веду? — с порога пропел Макаев, словно это сулило Надежде бог весть какую радость. Серебров был уверен, что Надежда испугается, сам он был готов провалиться сквозь землю. У Надежды и вправду в глазах остановилось недоумение.
— Гарик, как ты попал сюда? Вы вместе? — вырвалось у нее, и Сереброву показалось, что лицо у нее пошло пятнами.
Впрочем, наверное, все входило в колею: он на законных правах сыграет единственную приемлемую роль — друга детства, которому одинаково рады Надежда и ее муж. А как же быть с его любовью, с его терзаниями? Как же ему быть? Они, эти любовь и терзания, при такой расстановке отменялись.
Серебров, чувствуя, что выглядит глупо, объяснил с виной в голосе:
— Я подшефный, Наденька. Вот в железных руках Виктора Павловича, — и протянул спасительную коробку конфет и воспользовался сомнительным остроумием Маркелова, сказав, что на выпуске этой продукции специализировался их колхоз.
Надежда с недоумением взглянула на него: может, и вправду решила, что колхозы теперь могут производить шоколадные конфеты.
— А я думала, что ты опять уехал в сауну, — протянула она, обращаясь к Макаеву.
— Нет, сауна по пятницам, — проговорил Макаев, надевая домашние туфли. Он снял пиджак, распустил галстук, включил магнитофон и открыл зеркальный бар, заманчиво пестрящий винными этикетками.
Видимо, «музицированный» бар был еще одним тщеславием Макаева. Он с удовольствием оглядывал это винное изобилие, а не будь Сереброва, наверное, погладил бы рукой. Ему доставляло удовольствие, что гость удивлен таким мощным полыханием золотистых пробок. Красиво, черт возьми, жили эти Макаевы. Серебров и тут им уступал.
Пока Надежда, излишне суетясь, хлопала дверцей холодильника, бегала на кухню, они слушали музыку, пили коньяк из массивного хрусталя. Серебров встречал всполошенный, недоуменный взгляд Надежды и пожимал плечами, пытаясь хотя бы так объяснить, отчего он тут: «Ни при чем я, вот так
С удовольствием, уверенный, что это вызовет изумление, Макаев ставил для дегустации бутылки, приносил из спальни какие-то статуэтки, кинжалы, бумажник с голыми красотками, которые при повороте начинали целомудренно прикрывать наготу.
— Это из Алжира, — говорил Макаев, показывая деревянную маску идола, — это тролли, я их купил в Дании.
Серебров изображал удивление, хотя не раз видел здесь и этих троллей, и деревянные рожи. Но все равно в окружении этих редкостей он почувствовал себя наивным провинциалом, который глупо торчит в своей деревенской глуши, а красивая, энергичная жизнь проходит мимо него. Потом, когда милая, недоступная, прелестная Надежда, с величественно посаженной головой, стройная, холеная, жемчужина макаевской квартиры, села за стол, они стали со своим Виктором Павловичем вспоминать о том, с кем из влиятельных бугрянских людей знакомы: с председателем горсовета Виктор Павлович потеет по пятницам в сауне, с полковником из ГАИ играет в преферанс, а Надежда отдыхала вместе с женой первого секретаря обкома партии Клестова, и тот запросто называл ее Надюшей.
Эта похвальба знакомствами была так стара, так знакома Сереброву по разговорам матери с приятельницами, что ему стало тоскливо. Наивное тщеславие. Отец свирепел: птичий базар, сорочьи радости.
И Сереброву захотелось сказать отцовскую фразу. Макаев уловил в его глазах насмешливую веселинку, мелькнула ответно в его зрачках знакомая испуганная искра, но Серебров оборвал себя: что тут предосудительного? Бог с ними, пусть радуются и гордятся, если это им по душе.
Еще Виктор Павлович любил говорить о перемещениях по службе: этого повысили, того перевели на такую же должность, а этот достукался и полетел с выговором. В его голосе чувствовалось осуждение неудачников, которые не сумели удержаться на высокой орбите.
Надежде и Макаеву от всесилия захотелось проявить великодушие.
— Ну, Гарик, когда ты оставишь свои Ложкари? Тебе еще не надоело там? Виктор бы мог устроить тебя на заводе. Правда, Виктор? — проговорила она, жалея Сереброва. — Что ты там видишь, Гаричек?!
— Да, это, конечно, можно. Начальником участка, — раздумчиво проговорил Макаев. — Чтоб зацепиться, а потом как уж дело потянешь.
Они решили его судьбу. Благодетели! И вот Макаев знал, куда он годится, и они уверены, что в деревне ничего он не видит.
— Мне пока нравится там, — упрямо сказал Серебров, ловя сожалеющие усмешки. «Сауна, преферанс, знакомства. Тьфу!» — мысленно передразнил он их и полез напролом.
Серебров начал расписывать помазкинскую баню, где играет гармонь, где озорной дядя Митя орет частушки, где квасом поддают на каменку из ковша, потом ударился в рассказы о чудачествах и розыгрышах Маркелова. Серебров старался изо всех сил доказать, что он живет весело, даже лихо, и не его, а их надо жалеть. А какая охота, какая рыбалка на Радунице!