Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Ситников Владимир Арсентьевич

Однако Серебров знал, как надо укрощать «слонов». То ли запомнил с детства, то ли сейчас понял. Он обнял его, силой посадил на тахту, взъерошил волосы, потрепал по щеке. Большой, беззащитный ребенок сидел рядом с ним.

— Не получаемся, Слонушко, да? — спросил он ласково и вздохнул.

— Какое тебе дело? — отмахнулся Алексей и пошевелил плечами, стараясь сбросить сочувственную Руку.

— Я знаю, что тебе тяжело, Лешенька, знаю, а кто говорил, что бывает легко?

— Никто не говорил, что легко, — подтвердил Алексей и отвернулся к окну.

— Знаешь что, не уезжай, —

взмолился Серебров. — Глухарь уже выпевает первое колено, на глухаря сходим. Вот это охота! Оставайся, я тебе лосиные рога подарю. Ни у кого таких нет, а у тебя будут. Отличные рога!

Алексей сопел. Он понимал, что в Бугрянске ничего хорошего его не ждет, он уйдет в школу и исчезнет из редакции, предав то, в чем клялся Лине.

Серебров, как хан Кончак перед князем Игорем, крутился около Алексея, соблазняя его.

— Эх, какое чудо — охота на глухаря, когда тот начнет петь полную песню. Знаешь, этакий бородатый, краснобровый певец… — И Серебров, вскочив, показывал, как подкрадываются к влюбленному глухарю: надо сделать два шага и замереть. И хоть Алексею было недоступно это высокое увлечение охотой, он поверил, что пойдет на глухариный ток и будет подкрадываться к пернатому певцу, сидящему на елке.

— А вправду рога подаришь? — спросил он, вдруг понимая, что явилось откуда-то облегчение: то ли от этих сцен, то ли от того, что ему посулили рога.

— Ну о чем разговор?! — крикнул обрадованно Серебров и, как в детстве, провел ребром ладони по горлу.

— Последний солнечный луч лежал на подоконнике. Серебров уезжал, а бесконечная ночь была впереди.

— Айда дров наколем, — позвал он Алексея.

Сарай был широкий, холодный, с длинными розовыми щелями в стенах, пахло лесом. Они принялись крушить поленья. Сложив их, бодро двинулись в дом. Эта работа, обещание сводить на охоту, а может, все, вместе взятое, сняли у Алексея ощущение раздавленности, возникшее от своего несовершенства. Он решил, что если ничего не сумеет написать за время деревенского житья, то отрастит бороду. Может, она у него будет окладистая, богатая, а может, приятная и аккуратная, как у чеховского интеллигента.

Теперь Алексей сидел один в гулком доме, и только Валет сочувствовал ему.

Алексей брал томик Пушкина. Ах, как понятен был ему теперь юный Александр Сергеевич. Он ведь тоже тосковал в глуши, изнывая от одиночества. И вдруг она… Умная, прекрасная. Конечно, такая встреча — чудное мгновение. Конечно, гений чистой красоты! Плакать хотелось. А Пущин прикатил на тройке с колокольчиком в тоскливую глухомань!

Алексею казалось, что от него навсегда отошли друзья. Умерла Линочка, надолго уехал Гарька, забыли его Костя Колотвин и Градов, а ведь обещали навестить.

После обеда Алексей сердито натянул пальто, надо пройтись. Морозный снег скрипел с провизгом. Обрадованный Валет носился вдоль улицы. На наличники домов загнала вьюга снежных горностаев, песцов и каких-то вовсе неведомых зверей. Они умудрились залезть на ветви деревьев, провода, переплеты рам.

Алексей надел темные очки, чтобы белизна не слепила глаза, а больше, пожалуй, для того, чтобы не снизить высокое мнение о себе у ложкарских жителей.

Вон они из-за гераней через окна провожают его взглядами.

Заложив руки за спину, Алексей останавливался: солидный, думающий свою умную думу человек.

Навстречу торопливо шли, стуча стылыми сапогами, две женщины в белесых, пахнущих силосом, телогрейках. Одна, большеротая, шагала вприпрыжку. Неужели Галька Вотинцева? Постарела. Миновав его, Галька оглянулась на Алексея, и он взглянул на нее. Какая уж Галька, женщина под тридцать — Галина. Надо бы помахать рукой, остановиться и поговорить, а он прошел мимо и ничего не сказал. Может, это не Галина? Как же не Галина? Она!

Алексей вспомнил, как голенастая непоседа Галька вытащила его в Карюшкине на затравеневший лужок. Тут все было усыпано пушистыми звездочками одуванчиков. Сверкая лукавыми глазами, Галька таинственно зашептала, что если стебелек одуванчика разделить на конце на три или четыре волоконца и сунуть в рот да протащить несколько раз через сжатые губы, волоконца закудрявятся. Тогда надо прошептать заветное свое желание: «Бабка, бабка, свей мне кудри» — и кудри на голове завьются.

Галька божилась, что у нее надо лбом завились кудри единственно из-за этого. Леха рвал одуванчики, совал сладковато-горькие стебли в рот и про себя повторял Галькин наговор:

— Бабка, бабка, свей мне кудри!

Галька смотрела на него своими удивленными глазами. Веснушчатое ее лицо светилось, и Лехе чудилось в Галькиных глазах восхищение его завившимися кудрями.

А теперь вот он не узнал ее. Алексей покраснел от мысли, что в родные места вернулся чужаком, этаким иностранцем в черных очках.

Жалкий, никчемный бездельник, выдающий себя за умного, занятого человека. Отвращение к себе вползло в душу и отравило ее. Алексей стыдливо снял темные очки и сунул в карман. Через светлые мир был понятнее и ближе.

По улице тянуло сладковатым печным дымком, который лениво стекал в луговину. Там, в сараюшке, прилепившейся к березнику, тонко и протяжно пело железо, туда понесся одуревший от свободы Валет, и Алексей по заплывшим следам двинулся за ним. Тягучий звон все нарастал, и вот уже забил уши. В полутемную с закоптелыми стенами кузню Алексей заглянул вовсе оглохший.

Там истово колотил по мягкому малиновому шкворню, загибая его в петлю, Ваня Помазкин. Алексей залюбовался его уверенными и свободными взмахами. Вот, наверное, о таких говорят: работает играючи. Ваня распрямился и, увидев Алексея, белозубо улыбнулся. Алексей поднес нахолодавшие руки к малиновым раскаленным бокам печурки, сделанной из железной бочки. Шумел в трубе огонь, и было здесь уютно.

— Можно мне, а? — жалобно попросил он.

Сняв с крюка брезентовый в прогарах фартук, Ваня подал его Алексею.

— Сбей охотку.

Ух, какая это была работа! Он вспотел, махая молотом, но отступаться не хотел. Выколачивал из себя усталость и осиротелость.

Стало ему хорошо оттого, что упруго била в висках кровь, отяжелели руки, что шел он по Ложкарям вместе с карюшкинским своим приятелем Ваней Помазкиным, который всегда — был для него недосягаемо умелым и знающим человеком.