Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Володька смеялся: учиться на бухгалтера, что я дурак, чужие деньги считать?
Дедушке, видно, было обидно и горько за Володь-ку, он качал головой.
Хорошо, что дедушка не заметил, вон в воротах стоит, а не делает щетки в мастерской слепой мужик с ящиком. Не щетки делает, а на барахолке обдуривает людей. Разъевшаяся пестрая морская свинка достает из ящика свернутые в аптечные пакетики бумажки. В бумажках сказана судьба. Алексея отчего-то тянуло к этому ящику. Наверное, зверушка у слепого волшебная. Алексей успевал купить пакетик. На замызганной бумажке отбитые на машинке слова:- «Ваша судьба,
Алексею нравилось это непонятное пророчество. Смущала только «должностная лестница». Какая должность в третьем классе?
Надо бы взять бумажку с собой, показать Гарьке Сереброву, но стоящая рядом со слепым узкоглазая, как монголка, тетка бумажку отбирала.
— Имей совесть, и другие хочут узнать, — стыдила она.
Выходит, его судьба еще достанется кому-то. Обидно, а он думал, что его жизнь единственная, ни на чью не похожая.
Дедушку на базаре каждый раз тянуло под навесы, где шла торговля не интересным Алексею товаром: гороховой мукой, салом, валенками, шерстью. Дед подходил к мужику, помешивающему мутовкой желтый зернистый мед, и спрашивал, не из Крутенки ли тот.
— Не, я из Липовщины.
— Как там Степан Степанович. поживает? — спрашивал дед. Всех он знал,
— На пенсию вывели. Теперь он не председатель. Нас ведь всех к Подрезову присоединили. Большой колхоз, а толку мало, — отвечал мужик. Дед слушал мужика, просил кланяться Степану Степановичу и шел дальше, искал однодеревенцев.
Чаще других бывал тут чернобородый бойкий Ми-трий Помазкин. Постукивая валенком о валенок, зазывал покупателей.
— Ну чо, мужик, дорожишься-то? — говорила ему с осуждением тетка с вывернутыми губами.
— Дак покатай-ко, наломаешься, — оправдывался Помазкин, сердито поглядывая на толстую некрасивую тетку. — Шерсть легкая, да работушка силушки просит. Да вон Матвей Степаныч скажет, катан-щик я первостатейной.
С Помазкиным говорил дедушка об урожае, о том, что вовсе безлюдеет Карюшкино, что мечтает Огородов развести лес на месте их деревни. Наговорившись, дедушка выходил из-под навеса.
Наконец можно было направиться в книжные ряды, где выбирал дед подарок для Алексея.
Как-то осенью они завернули с дедом Матвеем в дальний угол базара, где шла нешумная, обстоятельная торговля кроликами, козами, щенками, цветными аквариумными рыбками, голубями. Дед Матвей повел Алексея к грузовику. Там свекольно-румяная от осеннего ветра тетка в синем халате и валенках с галошами продавала саженцы яблонь.
— Какой сорт? — спросил дедушка.
— Местная яблоня, старик, местная! — крикнула тетка. — Для озеленения. Дешевка — полтинник штука.
Дедушка выбрал саженцы, сунул корни в мешок. Алексей тащил эти ветки и впервые был недоволен дедушкой. К чему они?
На замусоренном участке под окнами дома они долго вдвоем рыли ямы. Алексей не верил, что примутся эти прутики, а они теперь вымахали уже до второго этажа.
Дед говорил, что если привить к дичку ветку культурного дерева, то вырастут вкусные яблоки, да вот не успел привить.
Дядя Митя крутил головой, горестно вздыхал,
— Теперя-то чо, не жисть, а игра, и не работай, дак деньги платят. Пензия идет, а тогда-то пустой трудодень, — и опять крутнул головой.
Дядя Митя опрокинул в рот содержимое стальной рюмки, не изморщился, не крякнул, осторожно взял кусок солонины.
— Зубей вот нет, дак несподручно, а так я ведь больно артельной. За мной выпивка не пропадет, я и спляшу, и спою, повеселю народ. Девки тут ученые понаехали, песни, дескать, надо. Я, грю, чекушку поставьте, дак я вам столь напою, ленты вашей не хватит записать. Дак, вишь, им все надо, чтоб ни словечка эдакого вредного.
В Алексее где-то подспудно жила любовь к гармоням и частушкам, хотя он в Карюшкине не дорос до вечерок, не плясал топотуху, но веселело на душе от звуков гармони и дробного стука каблуков.
Алексей наполнил дяди Митину стальную рюмку, крякнув, тот выпил водку, на этот раз сладко изморщился и заторопился со своими частушками.
— Слыхал ле такую-то?
Уезжаю, уезжаю
Ноне на позицию,
На кого я оставляю
Свою круглолицую? —
торопливо проговорил он безвредную частушку, видно, для пробы, не зная, как отнесется ко всему этому сосед. Алексей похвалил. Хорошо: «на позицию— круглолицую»! Рифма что надо! У дяди Мити от удовольствия на щеках заиграл яблоками румянец.
— А вот я какую сам люблю. Слышь-ко, Егорыч, девке парень поет. Ну, оба отчаянные, конечно, — и, понизив голос, будто боясь, что оговорят, пропел:
Я к залеточке забрался
Под сиреневую шаль.
— Дорогая, дай пошарю.
— Дорогой, пошарь, пошарь.
Алексей потянулся к бумаге, дядя Митя, довольный тем, что хозяин одобряет его частушки, начал притопывать валенками, украшенными оранжевыми клееными галошами. Не терпелось спеть еще. Может, это было последнее стариковское тщеславие — память на частушки, и он наслаждался им, однако предупредил:
— Чо неладно-то спою, дак зачеркни, а то язык колоколит, поди зря. Молодой-то я ведь ухарь был, — и дядя Митя зажмурил глаза, вспоминая себя-ухаря, закрутил головой от подступившего удивления. — За двадцать верст с гармонью на вечерки бегал. Девок, баб любил. Ух! Где нонешним-то парням до меня!
Дядя Митя разогрелся, снял тяжелое ватное полупальто, но вешать не разрешил, а положил в угол. Оно стоймя прямилось там, с запасом, капитально подстеженное.
Глаза у дяди Мити озорно заиграли, кустистые, еще черные брови запрыгали. Наверное, он почувствовал себя вовсе молодым, запел: