Свадебный переполох
Шрифт:
Остальных — тоже бесполезно. Все, кто пришли в Лиар, — лишь орудия Бертольда Ревинтера. Но они, возможно, когда-нибудь в старости вспомнят убитых женщин и детей и ужаснутся собственным деяниям. А вот Ревинтер-старший если о чём и пожалеет, то лишь об упущенной когда-то выгоде.
Змеино улыбался безжалостный министр финансов, победно кривил губы его сын, равнодушно смотрела мать. Прятал глаза отец, ядовитым медом истекал взгляд Полины. С презрительной жалостью фыркал Леон, угрюмо молчала
Любого из них так легко сейчас представить. И ни одного не отображает неумолимое зеркало. И уж тем более не желает явить ее ребенка, о ком мать, одурманенная сонной настойкой, запомнила лишь слабый крик.
Ирия много раз твердила сестре о ее невиновности. И только сама Эйда знала правду. Могла ли она как-то защитить себя? А не только себя?
Могла — умереть тогда, в волнах! Но если за смерть Анри Тенмара она уже проклята, то трижды проклята мать, не сумевшая уберечь рожденное ею дитя. А она — не сумела…
… — Запомни, Эйда! — В глазах Карлотты Гарвиак нир Таррент — стужа северных гор. — Запомни: твой ублюдок родился мертвым! И если ты хоть раз за свою ничтожную жизнь проговоришься, что вообще носила его, — эта ложь станет правдой…
Утром Эйда пришла в себя. И Карлотта, презрительно кривя губы, изрекла «позору семьи», что ее дочь мертва. У Эйды кровью сердца рвался с губ вопрос — самый важный в жизни! Единственный теперь важный. Не знать на него ответа — выше любых человеческих и нечеловеческих сил!
Но в равнодушных глазах Карлотты девушка прочла немедленный приговор своему ребенку. И не спросила. Вырвалось другое:
— Как ты можешь?! — Дочь ясно читала в вымороженных глазах «сестры Валентины» презрение к чужим слезам, но не смогла их сдержать. — Ты же моя мать! Ты же тоже мать…
Тяжелая пощечина обожгла щеку. Раньше отец не позволял Карлотте бить детей. Раньше… когда папа еще был рядом… Когда еще любил Эйду, а не презирал.
— Не смей нас сравнивать! — Будь дочь публичной девкой — и тогда бы большего презрения не удостоилась. — Я была замужем. И рожала графских детей, а не ублюдков — под кустом.
Как потом узнала Эйда, для всех за пределами монастыря Карлотта всё еще содержалась в Башне Кающихся Грешниц. На деле же…
Дочь не посмела проговориться и потом. Ни о чём, что видела в аббатстве святой Амалии. Никому. Даже Ирии.
О том, что вытворял с пленницей Роджер Ревинтер, говорить было можно. Он — враг. А вот что делают с тобой свои – нельзя даже упоминать. Если тебе вредит родня — они в своем праве. Если ты им — ты тварь и предательница. Эйда усвоила эту нехитрую истину сразу. Еще не то усвоишь — если не хочешь зла своему ребенку…
Первые дни после того страшного разговора девушка
Потом грешница проснулась в очередной раз. И ей впервые ничего не влили в горло, а позволили одеться. И куда-то повели.
Эйда равнодушно подумала, что в ту самую Башню. Или сбросят с нее в Альварен… Пусть. Только бы маленького не тронули!
А если… Если сбросят обоих?!
В сердце вонзились тысячи раскаленных игл. И девушка особенно остро пожалела, что не утонула в водах Альварена семь месяцев назад. Или уже больше? Сколько минуло времени?!
Только бы дочь жила… Почему-то Эйде казалось, что родилась девочка.
Увидеть бы хоть раз, подержать на руках…
Нет, если после этого их убьют вместе! Пусть непутевая мать никогда не увидит дочь — если иначе Мирабелле не жить!
Когда в детстве Эйда мечтала о собственной семье — хотела назвать дочь именно так.
А когда узницу вели по мерзлой земле двора, стало ясно: зима еще не наступила. Снега нет. Девушку шатало так, что ее пришлось поддерживать сухим, жестким рукам монахинь. Презрение намертво впечаталось в высохшие лица. Святые женщины опять вынуждены касаться грязной грешницы…
Эйде было почти всё равно. Почти. Только бы доченька…
Девушка жадно вдыхала свежий, морозный воздух. Перед глазами кружилось и плыло пронзительно-синее северное небо…
Когда подвели к возку, до Эйды дошло: убьют по дороге. Решили не осквернять стены монастыря, а труп выбросить где-нибудь в лесу. Там, куда везут…
Что с ней сделают?! Как убьют?!
Утопят в Альварене? Сначала милосердно прикончат или… живой? Задушат?! Перережут горло? Заживо зароют в землю?! Именно так раньше поступали с виновными в прелюбодеянии женщинами. Творец милосердный, а вдруг — повесят?!
Эйда отчаянно молилась Творцу, чтобы дал силы выдержать. Не закричать. Не плакать и не молить о пощаде. Всё равно не поможет…
И еще — только бы не видеть смерть дочери! Только бы… Творец не может быть жесток — он не такой, как люди! Даже для последней грешницы он найдет в своем сердце хоть толику милосердия, а Мирабелла ни в чём не…
Эйда молилась, крепко зажмурив глаза. Всю дорогу, пока возок трясло и подбрасывало на ухабах.
А когда лошади остановились — едва не потеряла сознание…
Яростно-зеленые глаза и отчаянное лицо сестры — первое, что увидела Эйда, когда ее вытащили из кареты.
И — облегчение на этом лице. Ирия походила на струну — миг назад натянутую до предела. А теперь — отпущенную на волю.