Сват из Перигора

Стюарт Джулия

Ив Левек хранил молчание.

— А ведь есть где-то женщина, которая ждет именно тебя, точно так же, как ты ждешь ее, — продолжал Гийом Ладусет. — И моя работа — соединить вас раньше, чем она перестанет ждать и найдет кого-то другого.

— Но твои цены — это же просто грабеж! — возразил дантист.

Гийом Ладусет внимательно посмотрел в окно.

— Я тут намедни столкнулся с Жильбером Дюбиссоном, — задумчиво проговорил сваха. — У него была жуткая зубная боль, и он сказал, что собирается напроситься к тебе на прием. — И, немного помолчав, добавил: — Похоже, нашему почтальону понадобится обработка корневого канала.

Комнату вновь накрыло волной тишины. В ожидании решения собеседника Гийом взял со стола

ластик и принялся его изучать. Но Ив Левек был не в состоянии говорить. Уже в который по счету раз он почувствовал острые края одиночества, что грохотало у него внутри все последние пять лет. Оно вызывало такие хронические запоры, что даже политый ореховым ликером кусочек сыра «Лё Трапп Эшурньяк», что варят сестры из аббатства Нотр-Дам де Бонн Эсперанс, оставленный на ночь на простыне, не мог выманить закупорку наружу. Ив Левек сидел в кресле, ладони терли подлокотники из мореного дуба, а одиночество медленно вздымалось внутри, вбиваясь клином в горло дантиста. Чем настойчивее он пытался заговорить, тем сильнее его душило, и от внутренней борьбы его щеки пунцовели на глазах. Вцепившись в края подушки, он зажмурился и с усилием сглотнул, загоняя преграду обратно вниз. Но медный отстой пяти лет без любви обложил стоматологу язык. Когда же Ив Левек все-таки открыл рот, то издал лишь подобный ржавому флюгеру скрип. Откашлявшись, он прохрипел:

— «Непревзойденные Серебряные Услуги».

Час спустя, выложив о своей несчастной любовной жизни намного больше, чем, как он думал, ему известно, Ив Левек поднялся с кресла. Перед уходом он осторожно высунул голову на улицу, не желая, чтобы его видели выходящим из брачной конторы. В кармане дантиста лежала резиночка, врученная ему окрыленным свахой в качестве прощального сувенира. Сей памятный знак Ив Левек принял с недоумением, полагая, что свою истинную роль тот, по-видимому, сыграет позже. Когда стоматолог ушел, Гийом Ладусет возвратил профессиональный арсенал в узкий ящичек с множеством отделений. После чего перевернул табличку на двери, запер контору на ключ и отправился домой.

Солнце ослабило свою мертвую хватку, в кильватере беспрестанного ветра скакал запах дикой мяты, растущей по берегам Белль. Но сваха этого не замечал. На самом деле во время своего короткого путешествия к дому он не заметил вообще ничего. Ибо столь велика была степень его ликования от того, что картотека «Грез сердца» пополнилась хотя бы одним клиентом, что экстаз затмил все вокруг: и волнистую черепицу цвета лосося, и древние каменные стены, поросшие дикими ирисами, и голубей, забывших, как надо летать, и обратившихся в пешеходов. Их место занял образ Ива Левека, который сидел на террасе изысканного прибрежного ресторанчика в Брантоме и держал руку сидящей напротив женщины с безукоризненными зубами. Когда Гийом преодолел половину пути, женщина уже не могла устоять перед доселе скрытыми чарами дантиста. А когда сваха свернул на свою улицу, счастливая пара стояла перед священником в церкви: буйство зеленой плесени цепляется за платформу креста, Гийом — свидетель со стороны жениха, а сам жених просит прощения за коробку с париками, что он когда-то вернул парикмахеру в столь неприглядном виде.

Добравшись до дома, прижался лицом к окну кухни и долго разглядывал помещение. Затем неслышно подкрался к двери, тихонько вставил в замочную скважину ключ и мягко повернул. Медленно приоткрыв дверь, он достал маленькое карманное зеркальце из-за цветочного ящика на подоконнике, просунул в щель и повертел в разных направлениях, стараясь исследовать каждый закуток.

— Добрый вечер, Гийом! Чем это ты занимаешься?

Сваха даже подпрыгнул от неожиданности. Держа лейку с водой в скрюченных от старости пальцах, за ним наблюдала мадам Серр.

— Ох! Добрый вечер, мадам Серр. Э-э… ничем. Именно этим я и занимаюсь — то есть ничем. Вообще. В смысле, абсолютно. А если б

я чем и занимался, чего я как раз не делаю, то это было бы совсем не то, что может показаться на первый взгляд. Ни в коем разе. А вообще, мне пора идти, так как я совершенно ничем тут не занимаюсь, хотя и пора бы. До свиданья!

Дома Гийом достал из холодильника бутылку минеральной воды без газа, наполнил стакан и присел за кухонный стол, чтобы съесть нектарин, который предварительно как следует вымыл, дабы не подхватить глистов. Разрезая фрукт, сваха задумался, чем бы таким особенным отметить свою первую победу. Когда от нектарина осталась лишь косточка, он промокнул губы любимой белой салфеткой с собственными инициалами, вышитыми красными нитками в уголке, смахнул косточку в ведро и поставил пустую тарелку в раковину. Затем прошел к двери в погреб, повернул ручку с висящим на ней ожерельем сушеных стручков острого перца и медленно спустился по лестнице.

Внизу Гийом потянул шнур, зажигавший голую лампочку в мохнатом налете пыли. Одно из любимейших его мест еще с детства, погреб по-прежнему хранил свою притягательность. И хотя большинство консервов из фруктов и овощей были теперь его собственными, на задних полках до сих пор хранилось несколько баночек, закатанных еще его матушкой. И пусть содержимое их прокисло до состояния взрывоопасности, Гийом все равно не расставался с ними, всякий раз улыбаясь при виде почерка мадам Ладусет на бумажных этикетках.

Были здесь и другие сокровища, включая обширную коллекцию деревянных башмаков его предков с маленькими подковками на подошвах. В бытность ребенком Гийом обожал всовывать в них свои еще не развившиеся розовые ножки и топать по земляному полу. Больше всего он любил изящно украшенные сабо из тополя, принадлежавшие его деду, который приберегал их для воскресений и похорон. Сабо были Гийому впору целых одиннадцать месяцев — когда ему исполнилось четырнадцать лет. Однако вносить их в дом Гийому не разрешалось: родители не доверяли бедуинской склонности сына раздаривать свои вещи всем, кому они придутся по вкусу.

Башмаки были не единственным предметом, достойным восхищения. Был тут еще «монах» — большая деревянная рама, в которую помещали горшок с горячими углями, чтобы согреть постель, — названный так из-за обязанности монахов ложиться в постель епископа и согревать ее перед сном. Кроме того, в погребе имелись хомуты и огромные ручные мехи, с помощью которых надували кожи телят, чтобы легче было сдирать. Углы были завалены древней, в кайме паутины, железной и деревянной утварью непостижимого предназначения. Время от времени юный Гийом, убежденный, что из этих предметов все же можно извлечь хоть какую-то пользу, вытаскивал в сад тот или иной инвентарь, очищал от грязи и ржавчины и пытался найти ему применение, что в один прекрасный день привело его к попытке смастрячить садовое сито из пояса целомудрия.

Игнорируя враждебные щипки воскресных дедовых сабо, которые Гийом по-прежнему надевал всякий раз, когда спускался в погреб, сваха двигался вдоль стеллажей со стеклянными банками, инспектируя содержимое бутылок «пино» с навязчивой тщательностью алхимика. Будучи в разных стадиях брожения с прошлого года, они напоминали жуткую коллекцию человеческих тканей и биологических жидкостей. Процесс виноделия проходил следующим образом. Сначала Гийом давил виноград в мешалке, после чего процеживал сок через пару женских колготок, покупка коих вызвала немало многозначительных ухмылок в местной лавке и стала объектом неоднократных комментариев Дениз Вигье: мол, если парикмахер берет колготки себе, то ему будет гораздо удобнее в размере XL. После процеживания Гийом добавлял коньяк — в пропорции сорок процентов спирта на шестьдесят сусла. Он с удовлетворением отметил прозрачность жидкости в верхних трех четвертях некоторых бутылок и подсчитал, что еще пара-тройка недель — и их можно дегустировать.