«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком
Шрифт:
Буквально на коленях, на разостланном под редкими ветками переделкинских кущ плаще, был написан «Хмель»:
Под ракитой, обвитой плющом,От ненастья мы ищем защиты.Наши плечи покрыты плащом,Вкруг тебя мои руки обвиты.Я ошибся. Кусты этих чащНе плющом перевиты, а хмелем.Ну, так лучше давай этот плащВ ширину под собою расстелем.Узкое, 1957.
Этот плащ, расстеленный «в ширину», служил нам верой и правдой еще до стабильной измалковской дачи.
Летом пятьдесят третьего года, когда я только что вернулась, написано стихотворение:
Мирами правит жалость,Любовью внушена.Вселенной небывалостьИ жизни новизна.У женщины в ладони,У девушки в горстиРождений и агонийНачала и пути.И, бессонной ночью на «большой даче», без меня:
Который час? Темно. Наверно, третий.Опять мне, видно, глаз сомкнуть не суждено.Пастух в поселке щелкнет плетью на рассвете,Потянет холодом в окно,Которое во двор обращено.А я один.Неправда, тыВсей белизны своей сквозной волнойСо мной.Большинство стихотворений из цикла «Когда разгуляется» создано между Измалковом и писательским поселком.
Хорошо помню день, когда Б.Л. показал мне свой «Август». Суеверный, опасаясь моего суеверия, он тут же попытался оправдать свое явно преждевременное прощание с жизнью и успокоить меня.
– Пойми, – говорил он, – это сон. Это только сон, и – раз я его записал на бумаге – он не исполнится. Но как хорошо умереть в такое благодатное время, когда земля расплачивается с людьми сторицею, отдает все долги сполна, вознаграждает нас с неслыханной щедростью. Небо полностью синее, до отказа, вода с готовностью отражает и опрокидывает неслыханно раскрашенные рябины. Земля все отдала и готова к передышке…
Б.Л. читал впервые «Август» со слезами в горле. А потом некоторые строфы остались, помню, за бортом. Вот, например, одна из них:
Прощай, совет и помощь женщины,Подруг, приятельниц, товарок.Неоцененный, преуменьшенныйСудьбы участливой подарок…Работа Б. Л. над автобиографическим вступлением к однотомнику Гослитиздата (лето 1956 года) была для него особенно знаменательной: начались экскурсии во времена «Охранной грамоты», во времена молодости Маяковского и Пастернака.
В связи с этим Б.Л. решил пересмотреть старые стихи и начал ссориться со мной и составителем сборника Н. В. Банниковым. Последний в это лето жил с нами по соседству в Измалкове.
– Господи, за что вы держитесь! – возмущался Б.Л., когда мы ему в два голоса кричали, что он не смеет уродовать старые, известные всем вещи.
Но упрямец снял уже «обугленные груши грачей» и добирался до «Марбурга». Мы эту «правку» не приняли.
Зато благодаря автобиографическому очерку Б.Л. словно заново переживал встречи с Табидзе и Яшвили, возвращался к гробу Маяковского.
Черной ночью,
Ходили мы в Измалкове и под дождем, и под метелью – участники всех времен года, согласные, нашедшие в жизни друг друга и дрожащие только за то, чтобы удержать, сохранить этот уклад, чтобы никто и ничто не могли его прервать. «Только бы всегда так было», – не уставал повторять мне Б.Л.
В эти последние годы самым близким ему поэтом стал Тютчев, не только своей поэзией, но и схожестью личной (интимной, что ли) судьбы.
Тоже с комом в горле прочел он как-то:
Вот бреду я вдоль большой дорогиВ тихом свете гаснущего дня,Тяжело мне, замирают ноги!Друг мой милый, видишь ли меня?Все темней, темнее над землею…Улетел последний отблеск дня…Вон тот мир, где жили мы с тобою,Ангел мой, ты видишь ли меня?..– Он тоже, как я, полюбил поздно, – сказал мне Б.Л. – Когда тебя взяли от меня, тогда давно, я не мог читать эти строки без слез. Я их читал Люсе Поповой.
А когда он повторял строфу блоковской «Музы» -
…И когда ты смеешься над верой,Над тобой загорается вдругТот неяркий, пурпурово-серыйИ когда-то мной виденный круг, –голос дрожал, и слезы его душили.
И вместе с тем в этот период Б.Л. часто возвращался к Пушкину, восторгался им и восхищался гениальной точностью и весельем пушкинской фразы.
Морозной пылью серебритсяЕго бобровый воротник…– Вот так надо писать! – говорил мне Б.Л. на дороге, под снежными поникшими ветками, когда зимний мир нашего переделкинского затишья напоминал его четверостишие «о спящей царевне в гробу». Белой мглою завеянные холмы и белые деревья – и новое виденье пастернаковской зимы уже пятьдесят седьмого года – упавшей на землю «белой женщиной мертвой из гипса».
Сейчас к нашему последнему приюту ведет удобная лестница. А Б.Л. взбирался туда по узловатым корням, по капризной обледеневшей тропке, неудобно стремящейся вверх. А напротив бушевало измалковское общество у еще существующего «шалмана». В Москву и обратно шмыгали мимо нас машины.
Чудак
Под чудаками, очевидно, понимают людей, выбитых из наезженной колеи расхожих правил и идущих своей, непонятной современникам дорогой. На взгляд нормального, здравомыслящего обывателя, Б.Л., несомненно, и был одним из таких чудаков. Здравомыслящих – тех, кто объявлял, говоря словами Марины Цветаевой, «сумасшествием вещи самые разумные, первичные и законные», – было много. О чудачествах Б.Л. можно написать целую книгу. Но вот лишь несколько случайных штрихов…
Когда кто-то относился к Б.Л. недоброжелательно, он мстил обидчику наивно, по-детски. Так он невзлюбил почему-то Луконина, который стал хозяйничать в стихотворном хозяйстве редакции Симонова. Я еще работала в «Новом мире», когда Луконин понадобился Б.Л. по каким-то литературным делам. Слышала, как он вызывал по телефону Лутохина. «Такого нет», – отвечал случайный человек, сидевший на месте секретаря.