«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком
Шрифт:
Между тем росли наш «штат» и наше хозяйство.
В «штате» был Кузьмич (на должности истопника) и одна соседка – Ольга Кузнецова (на должности домработницы). Ольга, пожилая богомольная женщина из семьи раскулаченных крестьян-середняков, хлебнула на своем веку горя и очень к нам с Борей привязалась.
1950-е годы
Рассказ об этих счастливых годах будет явно неполон, если не вспомнить
Нет, ни крупного, ни мелкого рогатого скота мы не держали. Был у нас только «мелкий усатый скот». Однажды, когда Боря оставил на тахте свой пиджак, туда забралась кузьмичевская кошка Мурка и родила двух чудесных котят.
В это время мы перечитывали роман О. Генри «Короли и капуста», и Б.Л. окрестил котят Динка и Пинки. Один из них за полгода вырос в голубого ангорского красавца. Б.Л. величал его кошачьим принцем. Тогда кошки еще не угнетали его своим непомерным количеством. Кошачий принц был действительно хорош, особенно когда весь в снегу стоял во весь рост на наружной раме окна и просился в комнату; он врывался к нам через форточку – голубоватый, холодный, ласковый. Боря восхищался им, как восхищался всем красивым.
С Пинки связаны и некоторые забавные инциденты. Весной, например, он прикатил нам по тропке, орудуя лапками и мордочкой, яйцо, украденное из соседнего курятника. Потом повторял этот «подвиг» не однажды. Б.Л. предложил оплачивать соседям его проделки. Мне же было страшно выдавать Пинки – вдруг убьют; лучше скрывать их. Но Пинки вскоре умер от чумки. Динке была суждена долгая жизнь.
Она любила блестящие вещи, срывала с елки игрушки и прятала их в свое гнездо. И Боря говорил про нее, что «это маленькая заколдованная женщина». Как-то, к великому огорчению Ольги, наша Динка, захватив в зубы мои золотые часики с браслетом, выскочила в форточку и была поймана с поличным. ‹…›
– А не увидь я, на меня бы сказали, что пропали часы. – Ольга была безутешна.
Мы с Борей смеялись и уверяли ее, что никто бы на нее не подумал. И Боря по этому поводу завел длинный философский разговор на тему о том, что хорошо терять – и вещи, и рукописи, и никогда не следует жалеть о потерянном.
(Но я-то знала, как он жалеет о потерянных письмах Цветаевой.)
На Рождество у нас была елка, занявшая почти весь мой рабочий стол. Мы хохотали, наблюдая, как Динка воровала блестящие шарики и тащила в свое гнездо. Было приятно сознавать: наша елка, наш стол, наш уклад, наше хозяйство…
Вообще-то еще с давних московских времен, в наши первые годы, Б.Л. не очень нравилось мое пристрастие к кошкам. Как-то у меня на Потаповском пропал котенок, и я устроила целый бум как раз перед литературным вечером. А Боря должен был зайти за мной. И вдруг, поднимаясь на шестой этаж, нагоняет мальчишку с котом на руках.
– Ты куда это его тащишь? – спросил обеспокоенный Б.Л.
– В восемнадцатую квартиру, – отвечал малец, – там в подъезде висит объявление – сто рублей дадут, ежели кота принести!
– На, возьми сто пятьдесят, – сказал, доставая из бумажника деньги, Б.Л., – тащи его назад…
Но когда мы жили в Измалкове, с нашими зверями он с удовольствием мирился, пока их не сделалось слишком много.
Вспоминается забавный эпизод из последних лет. Гейнц Шеве (корреспондент западногерманской газеты «Ди Вельт» – о нем еще много придется говорить), наш частый в то время гость, навязал нам кошку, найденную в снегу баковского леса.
– Нехорошо одинокому коту в снегу, – трогательно
Ира и та была тронута, и я взяла кошку, проводила Иру и Гейнца в Москву и вернулась домой. Встретивший меня на пороге Боря возмущался:
– Я ему выскажу, – грозился он, – такой симпатичный человек, а кошку принес! Я ему в воскресенье скажу об этом прямо в лицо.
В воскресенье, как и надо ожидать, Б.Л. сказал:
– Очень хорошая кошка, сразу прижилась, – и т. д.
В другой раз я услышала, как он кого-то гонит с террасы.
– Как ты смеешь? – спросила я.
– Эта, Олюша, вообще уже неизвестно какого цвета! Черт знает какая. – Оказалось, это была соседская трехцветная кошка.
Нелюбимым котам Б.Л. давал имена нелюбимых людей. Так, в период разлада с директором управления авторских прав Гришкой Хесиным стал серый несуразный кот, не раз оскандаливший нас перед гостями своей неопрятностью.
А однажды, глядя на любимую свою собаку, Б.Л. сказал мне, что Тобик – вылитый портрет актера МХАТа Ершова… Не знаю, не помню Ершова.
Переделкинская осень
К весне я сделала в комнате ремонт, и в ней стало еще уютнее. Оклеила комнату голубыми обоями, купила плотный гобеленовый материал для занавесок и покрывала на тахту. На голубой столик стала моя маленькая «Олимпия», легли папки, поместилась ваза для цветов, и вот тут-то возникла «Недотрога», – очевидно по поводу нового абажурчика, так изменившего комнату.
Помню вечер рождения этого стихотворения: я вернулась из издательства «Искусство»; дело шло об издании переводов Б.Л., я рассказывала о впечатлениях дня, а Б.Л. рассеянно слушал и что-то записывал, пристроившись на уголке стола. Потом прочел мне:
Недотрога, тихоня в быту,Ты сейчас вся порыв, вся горенье.Дай запру я твою красотуВ темном тереме стихотворенья.Посмотри, как преображенаОгневой кожурой абажураКонура, край окна и стена,Наши тени и наши фигуры.Ты с ногами сидишь на тахте,Под себя их поджав по-турецки.Все равно, на свету, в темноте,Ты всегда рассуждаешь по-детски.‹…›Да, все так было: «наши тени и наши фигуры», неправдоподобно увеличенные на голубой стене, я с ногами на тахте, Б.Л. на стуле у столика, развернутые листы с карандашными записями, даже темные ягоды старинных бабушкиных гранатов на моих коленях.
На книге переводов стихотворений Б.Л. периода пятьдесят шестого – пятьдесят девятого годов, изданной в Германии (издательство С. Фишера, 1960), Боря написал:
Это была «Недотрога».
Итак, в крошечной кузьмичевской комнатке, в переделкинских зарослях около Сетуни, возле серебристых ив Самаринского пруда и плакучих берез нашей деревеньки родилось столько стихов, общее достояние и гордость.