Свечи
Шрифт:
На заднем сиденье лежала погребальная епитрахиль – старая, с вытертым золотым крестом. Её когда-то подарил старец с Афона, сказав: “Она будет служить тебе не раз в жизни, а раз в сердце”. Тогда батюшка не понял.
Он вошёл в дом. Всё было как положено: гроб, свечи, суета, сдержанные слёзы.
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... – начал он чин.
Люди застыли. Кто-то кивнул, кто-то напряжённо всматривался – никто не знал батюшку, но и спрашивать не стали. В деревне редко спорят с человеком в рясе.
Когда дошли до слов про “все прегрешения, вольныя и невольныя”, батюшка неожиданно замедлил.
Он закрыл молитвослов и начал говорить не по чину:
– Мы не знаем этой души. И я не знал. Простите… Но, знаете, я много раз хоронил. И всё чаще думаю: ведь мы хороним не только человека – мы храним память о том, что в нас самих жило рядом с ним. Его доброта – напоминание о том, как мы забыли быть добрыми. Его ошибки – наши собственные страхи. Его смерть – наш вопрос: “А как я живу?”
Он говорил просто. Без красивостей. Будто не с людьми, а с Самим Богом делился. И слова его ложились на сердца – не о покойнике, а о каждом из них. Прощение. Сожаление. Жажда начала сначала.
Плакала женщина в платке. Мужик с разбитым лицом вдруг перекрестился. Мальчишка, которому велели “не бегай”, – замер, слушая.
И вдруг батюшка понял – он не ошибся. Или… ошибся не туда, куда думал.
Через час, уже на крыльце, к нему подошёл один из мужчин:
– Батюшка… а вы вообще кого хоронили?
– Простите… не знаю. Мне сказали адрес… Но, видимо, что-то перепутали.
Мужчина посмотрел в сторону дома, потом в небо.
– А нам надо было это услышать. Всем. Степана-то, которого хороним… никто не знал. Он случайный… скорая привезла, умер в дороге. У нас тут приютили на кладбище.
Батюшка опустил голову.
– А, может, и не случайный… – тихо сказал он. – Может, он всех нас привёл. Чтобы мы не мёртвых хоронили, а оживали сами.
*
На следующее утро отец Максим приехал туда, куда должен был приехать сначала. Там была толпа, много венков и скорбь “по правилам”. Он отслужил чин аккуратно, сдержанно, как умеет опытный пастырь.
Но в сердце навсегда осталась та “ошибка”. Потому что там он говорил, как никогда прежде. И понял: Господь не путает адресов. Он просто знает, куда действительно нужно попасть – чтобы ожило сердце.
+
Свеча тридцать вторая
СЕРДЦЕ АФОНА
Братьям отшельникам с Агион Орос....
У подножия Горы, недалеко от Карули, среди вековых лесов и обоженных южным солнцем скал, стояла маленькая калива, словно гнездо, укрытое от мира. Здесь жил монах Василий – его дни были тихими, как шелест сосновой хвои, а ночи наполнены молитвами, поднимающимися к звёздному небу. Каждое утро он встречал рассвет с благодарностью, погружаясь в сладостный труд: то рубил дрова, то собирал оливы, а то чинил старенькую крышу своей кельи.
Но в один летний день тишина его мира дрогнула. Небо, ещё утром светлое и ясное, вдруг омрачило лицо. Чёрные тучи, словно орды невидимых воинов, стремительно заволокли горизонт. Лес замер, а птицы, как по команде, смолкли, оставив
Монах Василий, ощущая в воздухе грядущую бурю, вышел из кельи и остановился на пороге. Взгляд его устремился к небу, где молнии, как огненные змеи, вспарывали тяжёлые тучи. Гул далёкого грома становился всё громче, будто огромный барабан был приведён в действие. Лес заскрипел, как древний корабль, готовый к шторму.
И вот – первые капли дождя, крупные, как слёзы, упали на землю, разбиваясь о камни. Затем полил дождь, обрушившись потоками небесных вод на склоны гор. Ливень был настолько силён, что тучи и лес слились в единую серо-зелёную пелену.
Шторм, словно зловещий гость, не просто врывался в мир Василия – он пробивался прямо в сердце его уединённого существования. Ветер не просто выл за окнами, он стонал, кричал, бился, как зверь, рвущийся на свободу. Его рёв, перемежаемый грохотом грома, будто взрывал тишину, к которой привыкли стены каливы. Дождь хлестал по окнам с яростью, как будто каждая капля несла в себе угрозу. Казалось сама Гора сотрясалась от ударов молота бешеных волн прибоя. Василий чувствовал, как с каждым ударом стихии мир вокруг становится всё более хрупким, словно тонкое стекло, готовое расколоться.
Тревога, чуждая его душе, начала тлеть где-то глубоко внутри, поднимаясь, как дым. Он ходил по своей келье, но не находил покоя. Молитва, его всегдашний щит, вдруг казалась далёкой, а его мысли – рассеянными, будто листья, подхваченные бурей.
И вдруг, сквозь грохот грома и завывание ветра, раздался звук, который вонзился в его сознание, как молния в древо. Это было глухое, сокрушающее грохотание, – нечто упало, сломалось. Василий застыл. Он знал этот звук. Это была крыша его маленькой часовни.
Сердце сжалось до боли. Часовня, этот скромный храм, где он возносил свои молитвы к небу, частично рухнула под натиском стихии. Василий ощутил, как вместе с крышей обрушивается что-то внутри него самого. Его уединение, его тишина, его связь с этим местом – всё оказалось под угрозой.
Шторм, бушующий снаружи, вдруг стал отражением его внутреннего мира. Ветер, который раньше был лишь звуком, теперь метался в его душе, вырывая из неё уверенность. Дождь, стучавший по стеклу, стал напоминанием о том, что даже самые твёрдые стены не вечны. Василий закрыл глаза, стараясь найти опору в молитве, но внутри всё было, как за окном – хаос, мрак и грохочущая буря.
Василий стоял посреди своей кельи, словно корабль, брошенный в самое сердце шторма, – без руля, без парусов, дрожащий под напором невидимых волн. Буря внутри него разгоралась с невыносимой силой, затмевая даже ярость стихии за окном. Его душа, привыкшая к умирот-ворённому течению молитвенной жизни, вдруг оказалась в бездне, где каждое чувство становилось хищным зверем, разрывающим его изнутри.
Страх охватил его, сжимая сердце ледяной хваткой. Он чувствовал, как он поднимается, словно вода, затапливая сердце. Это был страх не только за разрушенный скит, но за самое основание его мира, его веры, его уединения. Всё, что казалось крепким, вдруг стало зыбким, как песок под ногами.