Свечи

Иеромонах Тихон

– Зачем ты пришёл?

– Мне снится… старик. В белом. Печёт хлеб. А я голый. И он даёт мне кусок. И говорит: “Ты теперь сам пеки”.

Отец Павел поклонился, медленно. Как к святыне.

– Значит, пришёл не ты. Господь тебя привёл. Он печёт – мы подаём. А добро – хлеб. Без него – пустота, тьма, голод.

С того дня у храма появилось ещё одно лицо. Мрачное – но день за днём всё светлее. Он стал печь хлеб – настоящий. Пекарь. А батюшка благословил ему табличку повесить над дверью: “Хлеб жизни”.

Так шло время. Отец

Павел не искал чудес – но чудеса искали его. Люди приходили, ломались, плакали, вставали. Не потому, что он был великим – а потому что не считал себя таковым.

Он по-прежнему клал каждый вечер камешек на полку – как Мелетий. Но теперь к ним добавлялись цветы: подсушенные полевые, принесённые детьми.

И каждый цветок был историей. Преображения. Пути. Покаяния.

А когда его спросили однажды: “Что главное в христианстве?” – он ответил, по-простому, но с глубиной:

– Главное – снова и снова. Делать добро. Строить на нём своё сердце. Потому что Господь приходит не в громе. А в тихом дыхании. И в хлебе, что печёшь для другого.

+

3. Старец

Однажды осенью, когда листья лежат на земле, как письма, не дошедшие до адресата, отец Павел получил неожиданное письмо. Бумага – старая, чернила – выцветшие, но рука – знакомая. Было в ней что-то от молитвы, что читают в полголоса, с затаённым дыханием.

Письмо было от монаха Иоанна – бывшего односельчанина, постриженного на Афоне, затворника, о котором говорили шёпотом, как о святом, ещё живом.

“…Если Господь благословит – приду. Хочу исповедаться. Пред смертью. Но не о грехах – о пути. Храни тебя Бог. Старец И.”

Через неделю он пришёл. Маленький, согбенный, весь в чёрном, с лицом, как кора старого дуба. Глаза – будто несли за собой вековую темноту и радость одновременно. Он не говорил – смотрел. И этот взгляд, кажется, мог осенить всю деревню крестным знамением.

Они сидели на скамье у церкви, в молчании, долгом и густом, как вечерний туман.

– Что такое добро, отец Павел? – спросил наконец старец.

– Это… как свет. Не свой, но отражённый.

– А что есть свет?

– Господь.

Старец улыбнулся.

– Значит, добро – это когда ты становишься зеркалом. Но чистым. Чтобы не исказить. Не разбиться. Не отражать себя.

Отец Павел поклонился.

– Но ведь зеркало не выбирает, кого отражать, – добавил он.

– Именно. Добро – не судит. Оно светит. До последнего.

*

Ночью старец Иоанн скончался. В келье, где пахло ладаном и яблоками, над головой его лежала медная иконка, в руке посох. На груди – раскрытый молитвослов. На губах – слово “Радуйся”.

Отец Павел отпевал его при свече. Один. Без хора, без званий. Только он и покойник. Он пел, как умеет петь сердце, прощаясь с тем, кто был ему дорог, как Мелетий, как Христос – в каждом.

И потом, долго, не спал. Он вспоминал: как добро, сделанное однажды,

не умирает, а возвращается. Иногда – в облике старца. Иногда – в хлебе. А иногда – в тишине.

+

4. Тень от свечи

Он появился в деревне внезапно. Маленький, сутулый, в старом армячке, в кирзачах, перетянутых проволокой. Волосы – как мох, борода – вросшая в воротник, а в глазах – ни дна, ни брега. Говорил обрывками. То смеялся, то плакал, то молился посреди площади, не обращая внимания на людей.

Звали его Василием, но за спиной – “дурачок Васька”. Он жил в старом хлеву у самой окраины, ел, что дадут, спал, где придётся, носил с собой верёвочку и спички. Иногда молился на камень, иногда – на корову.

Но отец Павел ни разу не назвал его дураком. Он смотрел на него с тревогой и уважением – будто на тень от свечи, которая дрожит, но говорит о свете.

Однажды, на Рождество, Василий пришёл в храм. Встал у самых дверей, подле свечного ящика, и стоял – не мигая, как страж. Все боялись – вдруг выкинет что. Но он только держал в руках свечку – сломанную, в крошке воска.

Когда началась Литургия, он зашептал:

– Свет идёт... Свет идёт...

И вдруг – упал ниц. Заплакал, как дитя. А свечка – загорелась. Никто не понял, как. Самая малая, сломанная – горела, как факел, без спички, без огня. Люди крестились, перешёптывались. А Василий молчал.

– Господи… – только и прошептал отец Павел. – Как Ты близко…

На следующий день Василия нашли замёрзшим на скамейке. В руках он держал кусочек зеркала. А на нём – надпись копчёным углём:

“Добро – это свет, который идёт от раны. Не суди – согрей”.

Отец Павел отпевал его сам. Без хора. Без панихиды. Только с маленькой свечкой – той самой.

А на том месте, где он стоял в храме, осталась тень – не от света, а как бы от присутствия. Люди замечали: если молиться там – становится легче. Теплее.

И отец Павел записал у себя в тетрадке, под Евангельским словом:

“Свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

+

5. Деревянный крест

Он приехал на зиму. Высокий, с руками-лопатами и лошадинным лицом. Молчаливый. Только имя сказал – Игнат. Никто не знал, кто он. Ни откуда, ни зачем. Но руки его – как у плотника, как у каменщика, как у человека, который больше помнит, чем говорит.

Он поселился в покосившемся сарае, где раньше хранили кирпич. С утра до ночи ходил к разрушенному храму за околицей. Там давно уже всё осело – купол пробит, роспись смыта дождями, алтарь зарос крапивой. И только крест, деревянный, на колокольне – ещё держался. Как исповедание, как молчание перед Богом.

Однажды отец Павел подошёл к нему:

– Ты зачем здесь, Игнат?

Тот долго молчал. Потом сказал:

– Мой сын погиб. Я строил для него дом. Всё рухнуло. Теперь хочу построить что-нибудь, что не рухнет.