Свечка. Том 1

Залотуха Валерий Александрович

Возможно, одна из причин, а может, главная причина продолжающейся много лет великой русской депопуляции, попросту вырождения русского народа – нежелание, невозможность, неспособность его существовать в пространстве языка, на котором с ним разговаривает власть. Единственная защита от этого непонятного, злобного, мертвого языка – мат. Он помогает, но, увы, не спасает, отрицание отрицания у нас не метод диалектики, а способ временного выживания; что же касается якобы главной причины вымирания – вековечного русского пьянства, то оно не причина, а опять же – следствие государственного насилия, потому, как тут не пить, если так с тобой разговаривают? Русский

человек пьет от унижения – не поспоришь, но можно уточнить – от унижения своего языка.

Русская власть изводит русский язык осознанно и целенаправленно, уродуя его и обессмысливая, и, наверное, давно бы извела его вместе с носителем, если бы, лишившись своего врага, она не лишалась смысла собственного существования, ибо какой народ без языка, но и какая же власть без народа?

Впрочем, об этом вековечная наша самозванка нынче, кажется, не думает, ее окончательная победа близка и делается все ближе с каждой такой вот «поимкой особо опасного преступника в рамках осуществления мероприятий» – сладость близкой победы лишает ее не только остатков разума, но и чувства самосохранения.

Не знаю, думал ли ты об этом, читая тогда объявление про себя, но, перечитывая его сейчас, я об этом подумал.

– Ну вот увидела я его, милицанеру на него показала, и чего – мне за это десять тысяч у. е. дадут? – прозвучал рядом женский голос – резкий, насмешливый, злой.

Это было так неожиданно, что я вздрогнул и повернул голову.

Женщина была, что называется, простой, раньше мы бы назвали ее женщиной из очереди, а еще раньше – женщиной из коммунальной кухни, – то была та советская женщина, но в отсутствие советской власти. В черном драповом пальто с жалким песцовым воротником и в вязаной мохеровой вишневого цвета шапке.

Судя по лицу, женщина выпивала, но в данный момент была трезва.

– Какие десять тысяч? – не понял ты.

– Ты чего, слепой или читать не умеешь? – спросила она презрительным тоном и засмеялась. Голос ее был хриплый, неженственный. – Ты вообще, что ль? Вот же – русским языком написано! – женщина ткнула пальцем в нижнюю часть объявления, где было приписано черным фломастером: «Вознаграждение 10 тысяч у. е.!»

Видимо, распоряжение о вознаграждении пришло с задержкой, без которого наше начальство не было бы начальством – начальство не опаздывает ведь, а задерживается, – тираж объявления был уже отпечатан, и пришлось вписывать распоряжение от руки.

(И скорее всего, я думаю, перед данным очередным важным государственным решением состоялся следующий телефонный разговор.

– Как писать? – спрашивал маленький начальник большого, участвуя в важном государственном деле по искоренению в русском языке чужеродного ему слова «доллар».

– Так и напиши, – с запинкой отвечал большой начальник маленькому. – «Вознаграждение – десять тысяч у. е.».

– У. е. или условных единиц? – с напряжением в голосе попросил уточнить маленький начальник, осознавая, что ему сейчас писать, ему же потом и отвечать.

– Пиши… у. е., – с еще большей запинкой отвечал большой начальник, зная, что аббревиатура проще, привычней, надежней, догадываясь также, что, превращая безусловное в условное, на всякий случай лучше его зашифровать.

«Есть!» – мысленно приложил ладонь к виску маленький начальник и, взяв в руки фломастер, стал исполнять приказ. И вот тут – о чудо! – случилось чудо: государственный он хоть и государственный, но все-таки еще и человек, – и прорвался, присовокупился, утвердился в конце радостный восклицательный знак,

потому как десять тысяч у. е. – это десять тысяч долларов – хорошие и ныне деньги, а в далеком уже одна тысяча девяносто восьмом просто-таки очень хорошие, много чего можно было на них купить того, о чем раньше даже не мечтали, но дело даже не в деньгах – восклицательный знак после суммы значит больше суммы, потому что он дает то, чего никакие деньги дать не могут: он дает надежду – надежду на то, что не все еще в нашей жизни потеряно.

Впрочем, это я сейчас расфилософствовался, а ты тогда об этом точно не думал.)

«Десять тысяч у. е.!» – отозвался тогда в твоей удивленной памяти ночной крик белого негра.

– Это надо его не просто найти, надо его к своим везти, ну, к ментам знакомым, – делилась знанием жизни женщина. – Тогда хоть половину можно получить, а если чужие, они все деньги себе заберут. А то еще по шее накостыляют и дело какое-нибудь пришьют. Я знаю, что говорю, я в отделении три месяца уборщицей работала, они меня при расчете обманули и в пинки на улицу выгнали.

Женщина смотрела на тебя внимательно, ожидая реакции.

– Ну, да-а… – неопределенно протянул ты.

Хотелось поскорей уйти, однако, чтобы не вызвать подозрений, продолжал стоять, обреченно ожидая, что она еще скажет.

И она уверенно заявила:

– Не пойдет наш народ за десять тысяч его ловить!

Тут ты заинтересовался.

– А за сколько пойдет?

– За сколько пойдет, за сколько пойдет… – ворчливо размышляла вслух женщина. – И за миллион не пойдет! Я бы лично не пошла? Не пошла бы! На что мне ихний миллион? Вот если бы мне сказали, что ему хер вместе с яйцами отрежут, в рот вставят и по улице на веревке поведут, тогда б пошла! Народу не деньги нужны, ему справедливость нужна, правильно?

Ты промолчал в ответ и как-то сдавленно, словно подавившись, кивнул. Находясь между властью, которую представляло это объявление, и народом, от лица которого говорила женщина, ты почувствовал свою неминуемую обреченность и, сделав шаг вбок, повернулся и ушел, уже не боясь вызвать этим подозрение.

Женщина же продолжала что-то там говорить от лица народа – гневно и обличительно.

«Глупая баба, просто глупая баба, – успокаивал ты себя уже в вагоне метро. – И к тому же советская, очень советская, совсем советская. Как будто не девяносто восьмой год на дворе, а восемьдесят девятый. Бесконечные разговоры об у. е., а в голове реальный совок. Глупая, просто глупая… «Ума нет – считай калека», – это Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, сказала той ночью тебе о тебе – пожалела так.

Ума нет…

Но что такое ум? Кто – умный?

Наум? Мешанкин? Сокрушилин?

Нет, умные, конечно, только у каждого из них ум какой-то…

У Наума ум хитрый, у Мешанкина – подлый, а у Сокрушилина – глупый… Вот ведь как, ум, оказывается, может быть глупым!

А вот интересно, у Дудкиной какой ум? Злой, истеричный, женский… Женский ум? Почему нет?

Хотя есть женщины, которым ум не нужен. Та, которая стояла у доски объявлений и рассуждала.

Услышав знакомое название следующей станции, ты вышел и без раздумий и колебаний с тайной радостью в душе направился к знакомой рафинадной двенадцатиэтажке, к самой красивой и приятной из всех стоящих рядом точно таких же двенадцатиэтажек. В ней жил человек, которого, несмотря на все облыжные обвинения, ты готов был взять из своей старой жизни в жизнь новую, женщина, точнее девушка, девушка, конечно же – Даша…