Свечка. Том 1
Шрифт:
Но теперь она шла не одна и пела громко, угрожающе.
И все, кто шел за ней следом, пели:
Взбранной воеводе победительная,яко избавльшеся от злых,благодарственная восписуем Тяраби Твои, Богородице, но яко имущаядержаву непобедимую, от всяких насбед свободи, да зовем Тя:Радуйся Невесто Неневестная…(Из
Судя по модуляции голосов и выражению лиц – насупленные брови, напряженные рты и устремленный в невидимую даль взгляд, так оно и было – эти люди тоже шли на смертный бой, их была дюжина, не больше, но все смотрели на них, идущих и поющих, смущенно и обреченно, ничего хорошего для себя не ожидая – пришли победители, и нужно перед ними смириться.
Вслед за теткой с иконой, перед которой людская масса испуганно расступалась, шел дядька – плечистый бородач в черном танкистском комбинезоне, перепоясанном крестом кожаной портупеей, с крестообразным орденом на груди.
На голове его была надета чуть набекрень шапка-кубанка, тоже украшенная крестом. Он нес большую и, видимо, тяжелую хоругвь с ликом Спасителя, и если тетку с иконой мы сравнили с носом ледокола, то этот дядька с хоругвью был парусом этого православного судна. Борода его была густой и ухоженной, взгляд победный и озорной.
Было очевидно: такому все по плечу, такой все сдюжит.
Следом шли молодые и не очень люди, бородатые и нет, а также женщины в платках и длинных юбках, они были разные, но при этом как бы на одно лицо, и нельзя сказать, чтобы лицо это было приятным.
Пожалуй, лишь одно выделялось своим необщим выражением, кажется, этот человек не был на том корабле членом экипажа, а если пассажиром, то случайным, но при этом шел вслед за хоругвеносцем – с большим жостовским подносом в руках, на котором лежало нечто, накрытое празднично расшитым рушником.
Твой растерянный взгляд остановился на нем и почти все время скандала оставался на его лице – робком, тихом, трогательном, с розовым детским румянцем на щеках с детскими же оливковыми глазами. (При этом на нем были серые милицейские брюки с кантом.)
Пугающее своей непонятностью и непривычностью для всех собравшихся пение наконец закончилось. Тетка с иконой и дядька с хоругвью вышли на сцену, заслонив своими спинами Яснополянского, Босх и художников. Хоругвеносец громко стукнул древком хоругви об пол и проговорил зычно и властно:
– Мир вашему дому!
Он улыбался, но от этой открытой белозубой улыбки делалось еще страшней.
Все ежились и смущенно переглядывались, и даже свободные художники на какое-то время, кажется, перестали быть свободными.
– В чем дело, господа? – дрожащим от волнения голосом заговорил Яснополянский, появляясь
– Послушайте! – скрипяшим и одновременно дребезжащим голосом вступилась за своего питомца Ираида Радиевна Босх, но бородач зычно ее заглушил:
– Молчать, женщина! Мы, православные христиане, пришли сюда по приказу Духа Святаго, чтобы выразить свое отношение к происходящему. Но прежде чем приступить к делу, хочу прочитать вам отрывок Священного Писания, чтобы не было больше вопросов.
Достав из нагрудного кармана затертое Евангелие и поцеловав, танкист в кубанке раскрыл его на заложенной странице и, подойдя к микрофону, стал читать – громко и торжественно:
– «Когда хозяин дома встанет и затворит двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: “Господи, господи, отвори нам”, но он скажет: “Не знаю вас, откуда вы”. Вы скажете: “Мы плясали и пели перед тобою и на улицах наших учил ты”, но он скажет: “Не знаю вас, откуда вы, отойдите от меня, все делатели неправды”».
После чтения наступила короткая, но глубокая пауза, как будто все пытались осмыслить услышанное, хотя на самом деле этого, конечно, не было – все смотрели, как бородач прячет Евангелие в нагрудный карман комбинезона и тщательно застегивает пуговицу.
Совсем потерявшиеся на фоне православных «Самые успешные коммерсанты искусства» во главе с Рубелем-младшим возмутились, наконец, и пришли в движение.
Они кинулись к бородачу, что-то доказывая ему и объясняя, а он отодвигал их от себя рукой, приговаривая:
– Отойдите, отойдите от меня… делатели неправды… Ну-ка, Лютиков, дай мою секиру, – обратился он к тому, кого ты не упускал из виду все это время – мужчине-ребенку с розовым румянцем на щеках.
Лютиков! – удивился ты и почему-то обрадовался.
Лютиков глянул на тебя искоса и сделал шаг к бородачу.
Тот поднял одной рукой рушник, а другой взял с подноса «секиру» – здоровенный остро заточенный мясницкий топор.
Публика ахнула, «СУКИ» отшатнулись, Яснополянский как стоял с гордо поднятым челом, так и остался в том же положении, но почему-то за спиной Ираиды Босх, которая из-за своего крайне неважного зрения, кажется, не различала деталей.
«А ведь это я, я придумал эти икоты! – пришла вдруг тебе в голову и поразила в самое сердце эта короткая, но беспощадная мысль. – Конечно, и Слепецкий, который передал, и эти художники, и все, но ведь я первый… Не скажи, не произнеси я тогда это самодельное слово, может, и не было бы ничего… Я, опять я, во всем виноват я…»
Пораженное такой мыслью сердце твое упало куда-то вниз и потерянно лежало среди бренных органов нижнего ряда.
Как и всем, тебе почудилось вдруг, что сейчас произойдет убийство, страшное публичное убийство. «И если по справедливости, он должен убить меня, и значит, я должен выйти, – измученно додумывал ты свою мысль. – Значит, я должен выйти и сказать…» – думал ты, но не выходил и не говорил.