Свечка. Том 1
Шрифт:
Мой друг Гера, мой бывший друг Гера, который Вас ненавидит, но только Вас и читает, утверждает, что не могли бы Вы в «Бесах» запрещенную цензурой главу «У Тихона» написать, не сделав того, что Ставрогин с девочкой сделал, но я-то как раз считаю, что если бы это (невозможное) случилось, то Вы бы его описать не могли, потому что это уже выше человеческих сил.
Вы спросите, почему я так думаю?
Потому что по себе знаю!
Меня ведь тоже обвиняют в аналогичных преступлениях, и не в одном, а в тридцати восьми.
Вы писали о слезе ребенка, а тут море, море слез, причем не только
Вот уж беда так беда – изнасилованная старушка.
Поверьте, я знаю это в деталях, мне эти детали чуть не каждый день показывают.
То есть, извините за самозванство, общее между нами есть не только на писательско-читательском поприще, но и в реальной мужской человеческой жизни. И про Вас знали все, и про меня знают, начиная с первых лиц государства и кончая родной матерью, которая в стихотворной форме меня прокляла и отреклась.
Даже руки пытался на себя наложить, за что меня все укоряют, да я и сам, но если честно, ну что еще остается человеку, попавшему в такую беду?
И все чуть ли не хором одно и то же повторяют: мол, твоя жизнь тебе не принадлежит, а принадлежит она…
Вот тут, милостивый государь, я, наконец, к главному подобрался, ради чего этот разговор затеял, я, между прочим, в своих ночных бдениях в общей камере Бутырки определил, чем отличается современный писатель от писателя-классика.
Так вот, современный писатель современен только для своих современников, а классик актуален для всех на все времена.
Так вот, милостивый государь, Вы у нас тут актуальны, еще как актуальны, и актуальность Ваша заключается в одном единственном понятии, в одном единственном коротком слове, и слово это – …
Нам остается догадываться, какое единственное короткое слово готовился ты произнести, которое так и осталось непроизнесенным, потому что уже на последних словах своей торжественной речи видел боковым зрением, что справа и слева совершенно не торжественно, скорее скрытно, к тебе направляются два милиционера, делая на ходу друг другу какие-то знаки, имея при этом в виду, несомненно, тебя. И хотя менты были серьезные – в бронежилетах и с автоматами, лица у них были не серьезными, а насмешливыми, если не сказать – глумливыми. Подобное выражение ментовских рож было тебе хорошо знакомо, у людей с погонами и при исполнении оно рождается из сознания превосходства над всеми, кто без погон и непонятно чем занимается, – увлеченный беседой с классиком, ты не сразу придал этому значение, забыв на какое-то время, кто ты, где ты, зачем ты, и только остановившись, замолчав перед тем самым неназванным словом, вспомнил, наконец, как здесь оказался и какого чёрта здесь, как дурак, на виду у всех торчишь.
У милиционеров были круглые рожи деревенских бездельников, и приближались они к тебе так, как будто хотели не брать, а дать – хорошего «леща» или по ребрам жестко пощекотать.
Ты скосил взгляд влево, потом вправо, недоверчиво убеждаясь в точности своего впечатления, и, хотя делал это в высшей степени осторожно, они заметили, что ты их заметил, и враз сделались серьезней, как понимали серьезность, дурацкие их рожи приняли
Что было хуже.
Все это совсем тебе не нравилось, но ты решительно не знал, что делать, что дальше предпринять, находясь в одном шаге от самоубийственного решения бежать – куда-нибудь, куда глаза глядят, и вдруг, словно из-под земли или с небес, или из этого сырого осязаемого воздуха материализовалось, появилось, возникло рядом лицо – большое, белое, напряженное женское лицо с круглыми от ужаса глазами.
Так нормальные люди не смотрят, и ты успел подумать – мелькнуло в мозгу: «Сумасшедшая».
И, глянув по сторонам и при этом качнувшись, как видение, влево и вправо, она схватила вдруг тебя за плечи и, притянув к себе, заговорила, закричала – громко и ненатурально, как будто находилась на сцене дома культуры или сумасшедшего дома в самодеятельном спектакле:
– Макар Алексеевич, что это с вами? Бога вы не боитесь верно! Вы меня просто с ума сведете! Не стыдно ли вам! Вы себя губите, вы подумайте только о своей репутации. Вы человек честный, благородный, амбициозный. Ну, как все узнают про вас! Иль не жаль вам седых волос ваших? Не боитесь ли вы бога? До чего вы меня довели?
Менты остановились нерешительно в трех шагов от тебя, а сумасшедшая, переведя дух, гулко глотнув воздуха, который катнулся внутри ее напряженной шеи, продолжила свой безумный гон – громче и решительней:
– Ради меня, голубчик мой, не губите себя и меня не губите. Ведь я для вас одного и живу, для вас и остаюсь с вами. Так-то вы теперь! Будьте благородным человеком, твердым в несчастьях, помните, что бедность не порок. Да и чего отчаиваться: это все временное! Даст бог, все поправится, только вы удержитесь теперь!
И так она последние слова, хотя и очень громко, но также и очень доверительно, проникновенно сказала, что, метнув взгляд вверх на Достоевского, а затем на ментов, ты посмотрел на нее виновато и смущенно пробормотал, оправдываясь и одновременно успокаивая:
– Да я ничего… Я не отчаиваюсь…
Женщина застыла с тем же круглым взглядом и открытым ртом и замолчала, как будто не веря своим ушам, как будто не ты с ней сейчас заговорил, а сам каменный Достоевский. Кажется, она ждала, что ты еще скажешь, но сказать тебе было нечего, ты не мог, да и не хотел, боясь этой странной женщины едва ли не больше милиционеров.
И тогда заговорили они.
Менты были с Вологодчины, а может, костромские – речь плавная, текучая, с ударением на о, а интонация удивленная и насмешливая.
– Был один, а пока шли – вторая подкатила.
– Я же говорю – тут одни придурки ошиваются.
– А я сперва подумал – обкуренные или обдолбанные.