Свечка. Том 2
Шрифт:
Накатанная дорога привычно петляла в густом лесу, еще более густом, чем летом. Как гигантские оплавленные свечи слева и справа стояли укрытым снегом ели. Я остановился, заглушил мотор и вышел. Тишина стояла такая, что хотелось орать во весь голос, прославляя жизнь, и если бы я был Золоторотовым, то, наверное, запел бы его любимую песню.
«Маяк» открылся совершенно неожиданно: на широком, свободном от леса пространстве стояли, подпирая и поддерживая розовый небесный свод, семь белых густых столбов (так и хочется сказать – столпов…)
Напористо вырываясь из узких
И здесь было всюду снежное благолепие, сияющее зимнее благочестие.
«Как же красиво, – хмелея без водки, подумал я радостно и сокрушенно. – Боже, как же красиво!»
И еще я подумал, что не будь у нас нашей русской зимы, мы, наверное, совсем пропали бы – запаршивели, протухли, разложились.
Ни тракторных скелетов, ни брошенных колес, ни травмоопасных борон на земле – заботливо и нежно она была укрыта чистым и непорочным, без единого темного пятнышка снегом, настолько чистым, что, кажется, не было, нет и не будет здесь ни малейшей мерзости запустения.
Из трубы золоторотовского дома дым шел самый густой и напористый, я его не только видел, но даже, кажется, слышал – он шуршал от прикосновения к морозному воздуху, сдержанно ухал, удовлетворенно покряхтывал.
Я стоял в распахнутой куртке, забыв нахлобучить свою, из шкуры добытого на охоте енота, шапку – стоял и любовался: вырываясь, выползая, вываливаясь из оцинкованного жерла трубы на волю, дым нес в себе отсвет близкого огня, постреливающих в печи сосновых дров, от которых он родился смоляным, темным, тяжелым, но, вырвавшись на волю, очищался, светлел, становясь невесомым, воздушным, и решительно устремлялся вверх, чтобы делать очень важное и ответственное дело – поддерживать небесный свод, тем самым продолжая жизнь на земле.
Вечерняя закладка дров, это была вечерняя закладка дров, а бывает еще утренняя и дневная – в зависимости от того, какой на улице мороз, – и всегда дым разный. В житейских и охотничьих блужданиях я немало протопил на своем веку печек, и по цвету дыма могу определить, какие дрова в ней сейчас горят: сосна, береза или осина, и, если честно, этим своим знанием горжусь.
А что, должен же человек хоть чем-нибудь гордиться?!
Из-за угла дома выглянула Милка и, мотая из стороны в сторону пушистым хвостом, направилась ко мне приветливой иноходью. Хотя вряд ли узнала – просто была рада новому человеку. Забавная летом, зимой Милка сделалась комичной. Круглая и пушистая, с блестками снега в шерсти, она напоминала клубок мохера в руках невидимой бабушки-великанши.
В те счастливые минуты, когда, как в детстве, все виделось большим, значительным, великим, даже я, склонный к самоуничижению, в этом мире столпов и исполинов не чувствовал себя ничтожным, быть может, это происходило оттого, что я только что отмахал по заснеженной гудящей от мороза России полтыщи верст и мог отмахать еще столько, полстолько и четверть столько.
Шерсть на Милкиной холке торчала иголками и была густая и холодная.
«Тебе не холодно?» – спросил я взглядом и, не удержавшись, от потешного ее вида засмеялся.
«Ни
Отряхнув хвостом снег с моих унтушек, Милка подняла голову и спросила глазами: «А почему Груша не приехала?»
– Она умерла, – ответил я, благодарный ей за то, что впервые смог произнести эти слова вслух.
Ничего больше не сказав, Милка стояла за моей спиной, равномерно помахивая хвостом, глядя, как я вхожу в дом.
Еще выезжая из Москвы, я представлял себе, как войду в золоторотовское жилье, ввалюсь в клубах морозного пара в их жарко натопленную кухоньку, где все они будут сидеть за вечерней трапезой, перекрещусь и поприветствую голосом, за который меня даже в церковный хор однажды приглашали:
– Мир вашему дому!
Право, я готов был все это сделать, хотя не знаю, как бы это выглядело со стороны, и я вошел, ввалился в клубах морозного пара и уже открыл рот, чтобы произнести великое ветхозаветное приветствие, и сжатая в троеперстие пятерня начала плавный подъем ко лбу, но, увидев сидящую на табурете бабу в розовом байковом халате и синих шерстяных рейтузах, ту самую, которая портила мне настроение в первую поездку, растерянно обмяк, рот закрылся и рука опустилась.
Она сидела в той же ленивой и властной позе, с тем же выражением превосходства на лице, и была такая же опухшая, нечесаная, неопрятная. Она смотрела на меня как на зачастившего, надоевшего гостя – высокомерно, насмешливо и почти презрительно.
Замерев от неожиданности, я смятенно вспоминал, как зовут это чудовище в женском обличье? Клара? Кора? Кара? Кира, чёрт бы ее побрал, Кира Константиновна!
– О, явился не запылился, – проговорила она, усмехаясь. – Мужичок. Как доехал-то? Ничего себе не отморозил?
Я, конечно, мог ее сразу послать и, конечно, не сделал этого, а неожиданно для себя стал объяснять:
– Да я это… долг приехал вернуть Евгению Алексеевичу…
Оценив мою позорную капитуляцию, Кира удовлетворенно крякнула, и ее крупное сбитое тело качнулось в мою сторону.
– Давай мне, я ему передам. – Она повернула голову в сторону закрытой двери и прокричала: – Слышь, Глебовна, к нам гость! Долг привез. Мужик! Чужой! Приедет Алексеич, а тут чужой мужик! Что мы ему скажем? – куражилась старая лахудра.
– А где Евгений Алексеевич? – спросил я, чтобы переключить внимание с себя и сменить тему разговора.
Баба ответила охотно и неожиданно доброжелательно:
– На пердимпомпеле уехал бабкам печки топить.
– Чего? – не понял я, совсем растерявшись.
– Ничего, – как от надоедливой мухи, отмахнулась от меня собеседница. – Ему говоришь, а он «чего?» На пердимпомпеле, говорю, уехал…
Я понял – она была выпивши, причем пила самогонку, – с мороза у меня не сразу включилось обоняние. Трудно сказать, чем закончилось бы это милое общение двух в чем-то родственных, но все же очень разных душ, возможно, и смертоубийством, но закрытая дверь наконец распахнулась, из комнаты вылетели Сашка и Пашка, крича во все горло, повторяя то же неблагозвучное, несуразное словцо: