Свечка. Том 2
Шрифт:
Понятно волнение, охватившее тех, кто имел отношение к вашей тюрьме, другим местам заключения и вообще уголовному миру, но и мир свободных и законопослушных россиян от этого внезапного убийства возмутился и заколыхался.
Выяснилось вдруг, что Отарик субсидировал сразу несколько политических партий, помогал художникам и артистам, «на свои деньги» построил православный храм и синагогу, а также якобы содержал, опять же на свои деньги, Большой зал Московской консерватории.
Возмущение было всеобщим, и сдававшие и
– Оборзели совсем беспредельщики! – возмущенно восклицал один.
– Раньше про такое и подумать не могли – в вора стрельнуть! – с той же степенью возмущения поддержал другой.
– В вора стрельнуть, что в церкви перднуть, – мрачно подытожил третий, будто сам когда-то подобную оплошность допустил.
Слыша это, ты с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.
Ты был единственным, или одним из немногих, у кого убийство высокопоставленного бандита не вызвало эмоций.
Удалившись от мира свободного, ты ни на шаг не приблизился к уголовному, жил в нем, но совершенно не был.
«Может, менты подражают бандитам, чтобы лучше их понимать?» – думал ты, глядя сквозь поперечные прутья окна на сидящего напротив конвоира, который пытался убедить тебя и себя, что спит.
У него была крепкая круглая башка, маленькие мелкие глазки (в тот момент закрытые), курносый нос, мятый подбородок, а из под короткой верхней губы выглядывал длинный и широкий отколотый наискосок зуб.
Уголовник и уголовник…
Единственным его отличием от твоих сокамерников – борсеточников, наперсточников и угонщиков – был армейский ватный бушлат с сержантскими лычками на погонах да лежащий на коленях короткоствольный АК.
А в кабине сидел начальник конвоя – прапорщик.
Внешне он уголовником не выглядел – высок, строен и по-мужски красив, но при этом кожа на острых скулах была натянута, как у твоих сокамерников… Было видно – этот человек может сорваться по любому, самому пустяшному поводу, и все общение с ним состоит в том, чтобы такого повода не давать.
Прапорщик и сержант ни в чем не были похожи: ростом, внешностью, мастью, но было в них нечто, делавшее едва ли не близнецами-братьями: какая-то общая внутренняя разбалансированность, неустойчивость, шаткость – это виделось в каждом их движении, слышалось в каждом слове.
И взгляд их совершенно разных глаз – у сержанта они были бесцветно-белесыми, у прапорщика черными, – взгляд их имел одинаковую расфокусированность: они как будто всё видели, но ни на чем не задерживали своего внимания, то ли не желая этого, то ли не умея.
Их не похожая одна на другую речь – прапорщик по-московски акал, сержант по-украински гэкал – сливалась в один общий и необязательный словесный поток. Они говорили о ничего не значащих вещах ничего не значащим тоном, говорили, как грызли семки – не выговаривая
Кажется, не было в великом русском языке слова, которое стоило того, чтобы они, сержант и прапорщик, внятно и осмысленно его выговаривали, и самым употребимым было «не», не «нет», а именно «не», да еще «ничё», «ничто» то есть – это новое русское nihil, все отрицающее и одновременно ничего не утверждающее.
«Речь бандитов точна и по-своему красочна, – думал ты, продолжая собирать свою мысль. – А речь милиционеров обща и приблизительна, полна тоскливых канцеляризмов и отсутствующих в живом русском языке оборотов».
Подтверждая твою мысль, из-под форменной рубахи спящего сержанта вылезла наружу, как золотая змея, голда – золотая цепь в палец толщиной.
Ты осторожно улыбнулся, увидев воочию подтверждение собственной мысли.
«Так может, менты просто завидуют бандитам и подражают им во всем вплоть до внешней атрибутики? Но почему, да и чему там можно завидовать?» – недоумевал ты, вглядываясь в бандитскую физиономию своего конвойного, и вдруг наткнулся на его полуоткрытый глаз – он смотрел на тебя презрительно и ненавидяще.
– Чё? – спросил он угрожающе.
Ты торопливо отвел взгляд и торопливо же подумал: «Менты и бандиты одинаково не любят, когда на них смотрят. А уж смотреть им в глаза просто-таки недопустимо».
Прапорщика в кабине звали Лёхой – сержант его так называл, Лёха звал сержанта Хохлом, и, несомненно, они были старыми друзьями-приятелями. Внутренняя связь в машине не работала, и, общаясь, они орали во все горло дурными голосами, бессмысленно и глупо забавляясь:
– Хохол!
– Чё?
– Ничё!
– Лёха!
– Чё?
– Через плечо!
Это был новый конвой – он сопровождал тебя впервые, и кажется, не совсем обычный – парни были возбуждены и даже перевозбуждены, и скоро ты понял, что являлось тому причиной.
В каком-то месте машина остановилась не так, как останавливаются в пробке, а съехав на обочину и заглохнув.
– Хохол! – крикнул Лёха.
– Чё? – отозвался твой конвойный.
– Я пошел!
– Аллах навстречу! – прокричал Хохол и даже вскинул автомат.
Ты внутренне усмехнулся. Это было старое зэковское приветствие, ты слышал его из уст тех, про кого говорят: «Тюрьма – дом родной».
Прапорщик вернулся минут через пять и, увеличив громкость, продолжил ту же песню:
– Хохол!!
– Чё?
– Взорвем?!
– Взорвем! – Хохол еще больше возбудился. Лицо его выражало радость, но от этой радости веяло жутью.
«Бандит в своем бандитском ремесле может рассчитывать только на себя и на таких же, как он, бандитов, милиционер же находится под защитой государства», – не глядя на конвойного, думал ты.