Свенельд или Начало государственности

Тюнин Андрей

 А князь по-прежнему каменным изваянием стыл у тела Синеуса и даже не оглянулся на звук моих умышленно громких шагов. Я искал проникновенные слова, способные вывести его из полуобморочного состояния, но сказал сурово и грубо:

 – Оставь тело брата женщинам, они обиходят покойника. Ты нужен живым! Живые верят в тебя и надеются, что твои обещания не сгорят, как сгорел построенный тобою город.

 Рюрик вздрогнул, бритая голова его с хрустом повернулась в мою сторону.

 – Ты считаешь, они нуждаются во мне?

 – Да, князь!

 – Дай мне еще один миг!

 – Только один, Рюрик!

Только один!

Ревущая толпа бунтовщиков уперлась в высокие стены детинца. Замок не был мощным укреплением, но без осадной башни, тарана и достаточного количества многоступенчатых лестниц взять его штурмом было не просто. Осознав это, толпа пока ограничивалась злобными выкриками и угрозами, но со стороны дымящегося города накатывали новые людские волны, подпирая и раззадоривая и без того опьяненный вином и кровью оскал своей армии. Наш разномастный полуженский гарнизон готовился к решающему бою.

 – Надо отразить первый натиск – потом будет время укрепиться и связаться с друзьями, – наконец-то загремел голос Рюрика, – мы выбьем им зубы, пока они как следует не подготовились к штурму.

И все мы зашевелились, приободрились и вздохнули полной грудью. Дружинники заняли самые главные места на башенных площадках и над воротами; женщины затаскивали на стены кипяток в чугунных чанах; подростки волокли на стены мешки, набитые сырой землей; Сима примеривала на себя чью-то кольчугу, пробитую под правым соском ударом копья, и весело приговаривала:

 – Ничего, эта дыра и в девках была.

Рюрик удовлетворенно оглянулся и, обращаясь к рыжему дружиннику, огненные кудри которого выбивались из-под шлема, приказал:

 – Прокл, спровоцируй их чем-нибудь!

И тот во всю молодецкую глотку зычным басом, не задумываясь, гаркнул:

 – Ну что, пьянь подзаборная, на стены залезть – ноги разъедутся!

Прокла услышали.

Толпа взревела с удвоенной яростью, и тучи горящих стрел обрушились на замок, у невесть откуда взявшихся осадных лестниц возникла давка из желающих первыми ворваться на стены, огромное бревно, раскачиваемое на кожаных ремнях, окоренным комлем забухало в ворота, от пара кипяченой смолы и воды, перекошенных лиц, брызжущей во все стороны слюны, крови и пота закружились головы, но мы выстояли, и они отпрянули от замка в дымовую завесу, оставив своих раненых, ошпаренных и искалеченных соратников под ненавистными ими стенами, как оставляют гнить остатки пищи между зубами, когда нет ни сил, ни желания следовать заведенному порядку.

Мы выстояли, но в моих глазах еще долго стояли и Фрол, рыжие волосы которого после удара по черепу кузнечным молотом облепила кровавая кашица мозга, и Сима со стрелой под правым соском, огорченно вздыхавшая: «Наде же, какая напасть, точно в дырку…», и круглолицая жена Рюрика, с отсеченными кистями обеих рук бросившаяся вниз в толпу вслед за опрокинутым ею чаном с густым кипящим варевом. И может, поэтому неожиданно для меня на белом взмыленном коне, посланцем другого, не затронутого пожаром мира, перед воротами загорцевал одинокий всадник. Он прокричал что-то невраждебное, необидное для нас, вскинул лук, пустил в замок стрелу по высокой дуге, чтобы всем был виден ее полет, и исчез так же магически, как и появился.

Стрела вонзилась в

тлеющую сосновую плаху – ими была вымощена земля внутри детинца – у ног того, кому она и предназначалась. «В полдень выманите их под стены – ударим разом», – говорилось в записке, доставленной стрелой Рюрику.

 – Кто написал ее? – спросил меня князь, когда мы остались наедине.

 – Рука Олега.

 – Ты веришь ему?

 – Яд можно было спрятать в гуслях! – вдруг догадался я.

 – Можно, – подтвердил он.

 – Рюрик, вспомни, – от озарившей меня истины я даже покрылся испариной, – приказ одеться ты отдавал нам молча?

 – Да.

 – А ведь гусляр первый ухватился за свою одежду и напялил ее на себя быстрее меня. Он не слепой, Рюрик! Он всыпал яд в чашу твоему брату!

 – Может быть.

 – Теперь ты веришь Олегу?

 – У меня осталось не больше десятка ратников – выйти с ними за стены – самоубийство.

 – Ты все-таки не доверяешь ему!

 – Я оскорбил Олега подозрением, я готов был немедленно без суда расправиться с ним. Он должен возненавидеть меня или, по крайней мере, злорадствовать над моим падением, а не оказывать мне помощь.

 – Что ж, он не такой как ты!

 – Поверить Олегу в такой ситуации – все равно, что принародно признать свои ошибки. А народ и так считает меня недостойным правителем.

 – Помощь, принятая от изгнанника, не милость от бога – ее не купишь жертвами и покаянием.

 – Ты изрекаешь не только мудрые, но и страшные истины.

 – Свенельд облек бы их в более понятные и доступные для тебя слова, ухитрившись и кашей накормить и ложку не запачкать, но был бы на моей стороне.

 – Вы совершенно разные люди, но иногда мне представляется, что ты славянский Свенельд, а он – варяжский Щепа.

 – Свенельд есть Свенельд, и мне до него, как Вадиму до княжеского стола. – Упоминание о Вадиме омрачило и без того почерневшее чело Рюрика, и мне пришлось поторопить его с принятием решения. – Скоро полдень, князь.

 – Хорошо, я поверю Олегу – готовься к битве, Щепа!

И жалкой кучкой мы вышли за неподдавшиеся тарану ворота, и до подхода неприятеля без содрогания помогли умереть корчившимся под стенами раненым и покалеченным, и отыскать изуродованное тело круглолицей жены Рюрика, и отнести его внутрь замка к телам Фрола, Симы и других погибших при штурме защитников детинца, и выстроиться ломким клином, сначала услышав, а потом и узрев приближение толпы.

Но не успела она раздавить нас своей сокрушающей массой, как с трех сторон, словно изголодавшиеся рты на податливый каравай хлеба, на нее набросились отряды кривичей с одноухим Степаном во главе, варяги, под руководством Горыса, держащего увесистый топор в левой руке, словене Олега, который то и дело опускался на колено и осыпал стрелами все-таки добравшегося до острия нашего клина растерянного врага. И толпа таяла на глазах, изжеванная и пожираемая собравшимися с силами сторонниками Рюрика, а сам он, орудуя двумя мечами, как разъяренный вепрь, вгрызался в ее охвостье, совсем недавно бывшее озверелой пастью, и мне, шедшему за ним следом оставалось лишь отталкивать от себя иссеченных бунтовщиков, чтобы они, обмякнув, не придавили меня испускающими последний дух телами.