СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова

Хмельницкий Дмитрий Сергеевич

Я не спешил раскаиваться, и поэтому архивист регулярно пытался убедить меня в том, что я — полнейшее ничтожество. По непонятной причине ему казалось, что я ему поверю и соглашусь с его доводами.

— Да вы — никто! — начал в очередной раз увещевать меня Шестопал. Спустя мгновение он неожиданно перешел на «ты» и со зловещей уверенностью и разве что не по слогам провозгласил: — Пишешь 9 лет, а неизвестно, что напишешь. Я все о тебе знаю. Ты печатаешь все это за рубежом! Ты думаешь, я не знаю? Ты думаешь, ты один такой, ты — пуп земли! Ты думаешь, что ты напишешь и

тебя все послушают? Да ты, кроме этих своих жалоб, ничего не написал!

— Росархиву и прокуратуре безразлично, какова моя биография. Для них является аргументом, что я пишу, а не то, что вы обо мне думаете.

— Да я бы им объяснил, кто ты такой, и они бы тебя слушать не стали! Ты один все знаешь! А почему до тебя никто никуда не жаловался, никуда эти жалобы не посылал?!

Довод, заключающийся в том, что, в отличие от большинства исследователей, я предпочитаю опираться на законы, а не телефонное право, архивиста не убедил. Заметно опасаясь, что я рано или поздно привлеку его к судебной ответственности, Шестопал пытался внушить мне, что он абсолютно неуязвим. Разоблачать меня ему казалось намного более уместным, чем выйти из-под удара, выдав мне требуемые архивные дела. О моем обращении в прокуратуру он отзывался с наигранным пренебрежением, плохо сочетавшимся с той аффектацией, до которой доходил практически в каждом разговоре со мной: «Вы там понаписали ахинеи! Меня с Герингом сравниваете. Да я, между прочим, тоже проконсультировался и могу подать на вас в суд!» — Тыкая в меня пальцем и все больше распаляясь. — «Да кто ты такой?!»

Тут Николай Иванович поразмыслил и ответил сам себе: ты — никто!

Мой ответ его, однако, удивил. По глазам Шестопала было видно, что он мне не верит.

— Я — гражданин Российской Федерации и опираюсь на законы, которые общие и для меня, и для вас.

— Законы! — передразнил меня Шестопал. — Все это мне до лампочки, до Ильича! Тебя же никто не проверял!

— Если вы считаете, что меня нужно проверять, обратитесь в ФСБ, чтобы меня проверили, — пожал я плечами, предвидя разочарование, которое ждет бдительного полковника. Но тот был неумолим.

— Ты не понимаешь, что сюда нельзя лезть. — Тут Шестопала передернуло, и он, вновь перейдя на «вы», заговорил с особым драматизмом: — Да если бы вы полезли в Министерство обороны в Соединенных Штатах, то вы бы давно сидели в кутузке и там квакали. Министерство обороны — это закрытая живая система, в которую нельзя вмешиваться.

Пытаясь доказать мне недоказуемое, Шестопал рокотал на весь кабинет:

— Вы знаете, что мы — архив Министерства обороны, мы — особый архив и законы нас не касаются?!

Мои взгляды по этому вопросу были диаметрально противоположными, и неудивительно, что после того, как я начал отстаивать свои права, обращаясь в различные инстанции (Росархив, прокуратуру и Минюст), Шестопал стал смотреть на меня волком и разве что не лязгал зубами. Он периодически срывался на крик; в течение одной беседы неоднократно переходил с беспристрастного обращения «вы» на панибратское «ты», причем подвел под свою неучтивость идеологическую базу: «Ты

кто такой, чтобы я тебя на вы называл? Я ко всем на «ты» обращаюсь! Да у меня [младший] сын старше тебя».

Казалось, Шестопал чувствовал себя увереннее, отвлекая меня от работы с архивными документами. Провоцируя меня на бессмысленную затяжную беседу, он показывал, что не ценит собственное время. Иногда этот обмен репликами носил откровенно комичный характер.

Шестопал: — Вы знаете, что такое совесть?.

Я: — Как раз я знаю, что такое совесть.

Шестопал вытаращил глаза и подался всем корпусом вперед, словно бы пытался удостовериться, что не ослышался: — Вы?!! Знаете?!!

Видя, что ему не удается, провоцируя скандал, вызвать меня на встречное хамство, Шестопал попытался меня унизить, открыто декларируя пренебрежение к экипажу моего двоюродного деда, погибшего в апреле 1942 г. Так, например, 18.09.2006 он стал внушать мне, что человек, погибший в звании старшего лейтенанта, не заслуживает того, чтобы восстанавливать его судьбу в биографическом исследовании:

— Если вы пишете о двоюродном деде, так надо работать с личным делом деда. А остальные личные дела лучше не смотреть. А вы пишете о старшем лейтенанте, а не генерале. А у старших лейтенантов дела… — и Шестопал, брезгливо скривив рот, сложил большой и указательный пальцы.

— Я пишу не только о нем. Он же с людьми работал и служил не в одиночку.

— С людьми работал? Не такая уж важная фигура, чтобы писать, — старший лейтенант. С людьми работал, если бы был командиром дивизии и руководил большим количеством подразделений.

Я не стал переубеждать Шестопала, но сделал вывод, что не только задачи, но и предмет проводимого мной архивного исследования ему представляются незначительными.

Дела-невидимки и оживший покойник

Этот случай произошел осенью 2005 г. Приехав в архив, я подал начальнику ЦАМО полковнику Чувашину ходатайство, в котором просил допустить меня к личному делу гвардии капитана в отставке Т. В своем заявлении я особо подчеркнул, что мною соблюдено требование пункта 32 «Правил работы в читальном зале», согласно которому ознакомление со сведениями, затрагивающими охраняемые законом интересы, возможно при наличии нотариальной доверенности прямых наследников офицера. Поскольку к моему заявлению была приложена нотариальная доверенность, полковник Чувашии подписал мне разрешение ознакомиться с офицерским делом покойного Т.

На следующий день (а именно 20.09.2005) я прибыл в кабинет Шестопала. Предъявив ему нотариальную доверенность, получил из его рук дело Т. Еще в тот момент, как архивист протягивал мне папку, я обратил внимание на то, что не узнаю обложки дела, с которым ознакомился в 1997 году. Моему изумлению не было пределов — основной массив документов датировался периодом 1933–1936 годов, поэтому я сказал Шестопалу, что в хранилище должно быть еще одно дело на покойного Т.

— С чего вы взяли? — насторожился Шестопал.