Свержение ига

Лощилов Игорь

Муртаза бесился. Лукомский обещал лёгкую победу, а он снова не может перейти речку. Кто-то из окружения осторожно предложил воспользоваться соседним бродом, но он гневно отверг предложение, как совсем недавно это сделал отец. Неужели бесстрашные воины его тумена отвернут от жалкой горстки русских? Муртаза послал людей вверх и вниз по реке, с тем чтобы они переправились и зашли с тыла. Русские могли только наблюдать за переправой, помешать ей они были не в силах. Единственное, что им оставалось, это замкнуть полукружье и оградиться щитами со всех сторон. Правда, этим ограждением они полностью отрезали себя от мира, но об отходе никто не помышлял.

Ордынцы начали новый приступ сразу

со всех сторон. Наибольшую опасность представляли переправившиеся на левый берег: они шли рассыпным строем, малоуязвимым от слабых пушечных зарядов, а стремительность движения безопасила их от лучников, так что иные достигли самих щитов. Один щит удалось повалить, и ордынцы бросились в образовавшийся разрыв. Бой закипел внутри. Пушкари ловко действовали бердышами, не изменил своему «брательнику» лишь дед Гуляй. Он деловито поплёвывал на руки и с неизменным приговором: «Душу потешим, ордынца подтешим» — пускал свой топор в дело. Сжатые теснотою всадники не могли отразить сыпавшиеся на них со всех сторон удары и вскоре были перебиты. Застава, хоть и с трудом, выдержала и этот приступ.

Отошедшие на некоторое расстояние ордынцы вздумали применить свой обычный приём взятия деревянных крепостей и стали обстреливать щиты стрелами с накрученными на них тлеющими жгутами, пропитанными бараньим салом. Огненные стрелы со всех сторон забороздили небо, оставляя на нём дымные следы. Задымились и щиты, то тут, то там вспыхивал огонь, который с трудом удавалось гасить. Замерзшие после купания в ледяной воде татары с завистью смотрели на огонь и кричали, с трудом разжимая синие губы:

— Тепло, урус? Жарить будем мало-мало! Байартай [69] !

Огонь занимался всё сильнее, к щитам уже нельзя было подступиться, и защитники начали потихоньку стягиваться к середине. Брод оказался открытым, татары безбоязненно переходили через реку, всё более и более скапливаясь на внешнем круге. Русские слышали их смех и довольные голоса. Ещё немного времени, щиты распадутся от огня, и жалкая кучка защитников будет сметена ордынцами. Куприян протиснулся к Семёну:

69

Прощай! (монг.)

— Дадь, дядь, не портил я зелья, нет на мне греха. Я только бочонки закатывал.

— А знал?

Куприян кивнул.

— Поцто сразу не сказал? — строго спросил Семён.

— Князь не велел. Прости Христа ради.

Семён вздохнул:

— Цево уж. Жил не по-людски, так помри как целовек...

Ратники во главе с Холмским шли галопом, торопить никого не приходилось. Всех призывно звал голос русских пушек, означающий, что застава ещё живёт. Оставалось совсем немного, когда пушки замолкли. Уже был виден чёрный дым, клубящийся над заставой, и вздымающийся к небесам огонь. Ратники тревожно вслушивались, не надеясь уловить шум битвы, но до них неожиданно донеслись согласные звуки. Ближе, ближе, и вот уже стало различаться знакомое:

Земля наша русска Могуча еси Князьями храбрыми, Боярами мудрыми, Но боле могуча Честными людьми.

Пение крепло и набирало мощь — живы, живы, родные. И тут оглушительный взрыв потряс округу, всё заволокло густым чёрным дымом. Защитники взорвали себя вместе с радостно

ожидавшими их кончины врагами — для этого подошло и плохое зелье. А когда дым рассеялся, Муртаза увидел, что весь левый берег занят русскими ратниками, гневно потрясавшими оружием. Новых попыток переправиться он уже не делал.

В середине октября в Москву прибыли семьи мятежников, которые должны были послужить залогом честных намерений великокняжеских братьев. Заботы об их безопасности взял на себя сам митрополит. Княгинь сопровождали несколько бояр, но они являлись лишь почётными представителями. Всеми путевыми хлопотами и обустройством в осадном городе занимался Прон. Тягот в дороге случалось немало, всегда чего-нибудь не хватало, поневоле приходилось идти к Прону и, чтобы получить более сытный кусок или тёплое место, умерять родовую спесь. Ловкого проныру теперь только за глаза называли Прошкой, а при личном обращении не забывали и про отчество.

Однако самого Прона заведование личным княжеским обозом начало тяготить. Ему бы лететь сломя голову, выполняя чью-то высокую волю, делать то, чего никто не может, удивлять неправдоподобной расторопностью и залихватской похвальбой, а не слушать мерный скрип телесных колёс, при котором даже ложь выходит какой-то тусклой. Да и сам Андрей Большой оказался не таким уж большим. Он нанимался служить гордому властолюбцу, осмелившемуся противиться самому государю и намеревавшемуся занять московский престол. Ныне же гордец превратился в вечно чем-то недовольного неудачника, срывающего зло на своём ближнем окружении, а властолюбец смирился и возвращается назад, полный покорности и раскаяния. Невелика честь в таком господине! Прон всё чаще посматривал на великокняжеский дворец, что ж из того, что он государю тогда не показался? В пыточном подвале смотрится иначе, ему бы сейчас встретиться с ним. Взвешивать и рассчитывать Прон никогда не умел, за то и не преуспел в купеческом деле, его господином был Случай, и он затаённо ждал его.

Вскоре по приезде митрополит пригласил княгинь к себе, чтобы принять покаянные грамоты великокняжеских братьев и выслушать их просьбы. Княгини приказали Прону быть поближе — когда под рукой толковый помощник, просьбы звучат увереннее. Во владычном дворце им пришлось неожиданно задержаться: судя по громогласному вещанию, доносившемуся из его покоев, митрополит был занят. Накануне ростовский архиепископ, узнав о ведущихся с Ахматом переговорах, распалился неудержимым гневом и сел за очередное поучение. Он писал весь вечер и всю ночь, а утром, даже не перебеляя написанное, с красными, воспалёнными глазами ворвался к Геронтию и стал зачитывать обращение к великому князю.

— Ныне слышим, что басурманин Ахмат уже приближается и христианство губит, — доносилось из-за неплотно прикрытой двери, — а ты перед ним смиряешься и молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но возверзи на Господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошёл до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение волкам словесное стадо Христовых овец. Молюсь твоей державе, не слушай их советов!.. От какой славы в какое бесчестие сведут они твоё величество, когда народ тьмами погибнет, а церкви Божии разорятся и осквернятся. Кто каменносердечный не восплачется об этой погибели? Убойся же и ты, пастырь! Не от твоих ли рук взыщет Бог эту кровь? Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою переложить в бесчестие и славу в бесславие, хотящих, чтобы ты сделался беглецом и назывался предателем христианским...