Свержение ига
Шрифт:
Митрополичьи служки втягивали головы в плечи — уж больно грозна гроза, и Геронтий недовольно перебирал тонкими губами, ибо вести с берегов Угры пока не свидетельствовали о намерении великого князя убегать. Должно быть, Вассиан наслушался шныряющих по Москве навадников и гремит всуе. Но как остановить гром? Приходится набираться терпения.
— Выйди навстречу безбожному языку агарянскому, поревнуй прародителям твоим, великим князьям, которые не только русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя: говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях греческих, о Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за русскую землю, и о других многих, о которых ты лучше моего знаешь.
«Но это ещё ничего, — подобрел Геронтий, которому особенно понравилось предположение о возможности великому князю постраждать до смерти, — мирским владыкам надобно почаще напоминать о быстротечности их царствия».
Наконец гром отгремел. Вассиан тяжело дышал и сиял восторженными глазами. Геронтий похвалил архиепископа за радение, но призвал к большей сдержанности:
— Не подобает духовному пастырю ногами топать и зубами скрежетать, не подобает ему указывать, как воями распоряжаться, не подобает ему суесловить...
Вассиан несогласно затряс головой, так что Геронтию пришлось взвысить голос:
— Успокойся, владыка. Я внимал тебе более часа, а ты готов перечить, не выслушав нескольких слов. Поди умерься, я призову тебя позже.
Но неистовый старец не мог умериться, он гневно повернулся и со стремительностью, не соответствующей ни возрасту, ни сану, выскочил из митрополичьих покоев.
Его величество Случай явился, Прон грохнулся на колени и исступлённо заговорил:
— Святой отец! Повернул ты души слушающих страстными словесами. Бурю внутри имея, не могу глаголить, но только вопию: аллилуйя! Все встанем на агарян за Русь святую супротив разумного волка Ахмата. Не посрамим славу предков и блаженны будем в вечном наследии.
Слова сами низвергались из Прона, восторженные слёзы катились по щекам. Вассиан поглядел на него и, схватив за шиворот, потащил в митрополичьи покои.
— Вот отрок, — загремел он, — слушая моё послание, очистился душою и восхотел идти на агарян, а ты говоришь: умерься.
Прон снова упал на колени.
— Окропился услышанным, очистился душой, наполнился силой, хочу идти на богоборца, — бормотал он, истекая слезами, и, как блаженный, входил в пущий раж: — Все постраждем за отечество, с глубины сердца взываху: аллилуйя!
— Ты кто таков? — спросил его митрополит.
— Прон, служивый человек великого князя Андрея Большого. Служил честно, видя в нём токмо одного своего господина, а как услышал святые слова, устыдился его и своих деяний. Хочу идти на бесстыдного Ахмата и жизнью искупить грехи. Хочу, и нет терпежу!
Геронтий поморщился, что-то лукавое резануло ему ухо и заставило внимательно вглядеться. Нет, показалось, отрок, по-видимому, действительно чист помыслами.
— А как ты мыслишь, велика ли польза от сего послания для наших ратоборцев?
— Сказать нельзя, как велика! — Прон даже вскочил с колен. — Там же такие слова, что до сердца идут, до дна души сочатся. Да с этих слов все сразу на этого двинут, на покусителя. Уж коли мы, вчерашние враги, тут же воспрянули на подвиг, что с иными-то будет? Все постраждем за отечество! Позволь, владыка, переписать письмо, у меня для того дорогая бумага найдётся. Да что бумага, такое на золоте выцарапывать надо, такие слова до сердца идут, их у сердца и носить надо, такие слова...
— Хорошо, хорошо, — оборвал его Геронтий, ему нынче везло на говорливых, — перепишешь и свезёшь кому надо. Сможешь?
Из митрополичьих покоев Прон уже выходил в новом качестве. «Пусть это ещё не служба у самого великого
На княгинь он даже не оглянулся.
20 октября в Кременецкое явились мятежные братья со своим войском. Иван III решил собрать военный совет: война вступала в новый этап и следовало обсудить дальнейшие планы её ведения. Ахмат, как показало вернувшееся посольство, мало смутился неудачей на Угре и не оставил прежних намерений. Товарков передавал его слова: «Когда даст Аллах зиму и все реки станут, ино много дорог будет на Русь». Действительно, с наступлением морозов Орда сможет легко прорвать порубежные заслоны в удобном для себя месте, и держать русские рати растянутыми на многовёрстную длину теперь не имело смысла. Это понимали все, и сомнений в том, что войско должно быть собрано в кулак, ни у кого не возникало. Спорили только о двух вещах: где его собирать и на что нацеливать.
Все великокняжеские братья стояли за решительное наступление. Пришедшие из бегов Андрей Большой и Борис Волоцкий боялись, что в случае осторожных, выжидательных действий их патриотизм окажется незамеченным, к тому же обносившееся войско нуждалось в военной добыче, взять которую можно было только на чужой земле. Что касается Андрея Меньшого, то он просто застоялся, слава за сражение на Угре обошла его стороной, а находившиеся под началом воины прямо-таки горели желанием ринуться на ордынцев, и грех, считал он, не воспользоваться таким горением. По тем же причинам его поддерживали воеводы Холмский и Дорогобужский, бездельно простоявшие в ожидании литовского нападения.
Иван Молодой считал необходимым стягиваться всем к устью Угры, где продолжали находиться основные силы Орды, и здесь на обширных левобережных лугах дать главное сражение. Войско Ивана, в котором было много пешцев и пушек, не годилось для наступления на ордынские тумены, обладающие высокой подвижностью. Русские уже показали своё превосходство в оборонительном сражении, зачем же им ставить себя в менее выгодные условия?
Патрикеев стоял за то, чтобы оттянуть войско вглубь и использовать его для прикрытия подступов к Москве. В его рассуждениях был свой резон: Ахмат объявил Москву конечной целью своего похода, поэтому стянутые к ней русские рати неизбежно столкнутся с Ордой. Если же они останутся на рубеже, то Ахмат может выйти к Москве окольными путями, увлечь русских утомительным преследованием и растянуть их.
Была ещё одна группа бояр, состоящая из тех самых «злых человек сребролюбец, богатых и брюхатых», против которых ополчился Вассиан. Они считали, что нужно продолжить переговоры. Ахмат в преддверии жестокой зимы, при наличии раздетого и голодного войска будет довольствоваться малым откупом и откажется от мысли разорить русскую землю.
Иван Васильевич слушал стороны и, по обыкновению, молчал. Ему надлежало взвесить все доводы, даже те, о которых не говорилось. Сын прав: русское войско в обороне сильнее, чем в наступлении, по этой причине предложение братьев следует отвергнуть. Прав и Патрикеев, считающий недопустимым стягивать все силы на рубеже. Ещё не полностью отпала литовская угроза, и, если король вдруг решится на действия, его войско выйдет в тыл и поставит русских в невыгодное положение. Однако и оттянуться к Москве — значит отдать на разграбление ордынцам значительную часть своей земли. Дешевле выйдет откупиться, как предлагают бояре. Но где уверенность, что на следующий год Ахмат не придёт за откупом опять? Нет, не затем всё затевалось, нужно навсегда отвадить ордынского волка. Пожалуй, разумнее всего отойти немного от рубежа и встать на таком месте, чтобы перекрыть ордынцам и литовцам прямой путь к Москве. Этими соображениями он руководствовался,, когда приехал сюда, в Кременецкое, и лучшего места для главного сражения, по-видимому, не сыскать.