Свержение ига
Шрифт:
Он подъезжал к дворцу, после того как отзвенело полуночное било. По узким и кривым кремлёвским улочкам раскатывались крики первых петухов. Непривычно длинный день кончился, но и добравшись до постели, великий князь ещё долго не мог заснуть. Большие и малые события осели в памяти не картинками, а действиями, которые нужно предпринять.
«Следует поторопить с переливкой вечевого колокола в пушки и всенародно показать их — пусть видят, что в Москве дело шуткой не кончают. Хоть и противится митрополит, грозит карой за расправу над Божьей утварью, ан не послушаю строптивца, и так он большую волю взял, завтра же пошлю оружничего в пушечную избу для ускора. Теперь с крымскими делами. Может, Хозя и прав, что Джанибека теперь с ханства прогнать нетрудно, только
Что будет «там», он в эту ночь так и не решил. Когда закричали вторые петухи, великий князь спал крепким сном.
На другой день к пушечной избе выехал Василий Верейский. Должность оружничего была пожалована ему за доблесть, проявленную при отражении Ахматова нашествия в 1472 году. Стремительное возвышение великокняжеского стремянного мало кого удивило: случалось, что взлетали не от стремени, а от самой что ни на есть изподкопытной грязи. И сам Василий не удивился: не он ли поход Большой Орды отсрочил и об его начале государя упредил, не он ли первый к алексинской переправе поспел и передовых татар разгромил? Со временем свои заслуги в тех событиях стали представляться ему такими значительными, что должность оружничего виделась уже недостаточно высокой. К тому же ранее не надо было утруждать голову розмыслами — действуй по указке великого князя, и чем точнее, тем вернее. Теперь же приходилось самому решать десятки важных дел и держать ответ за неполадки в своём большом хозяйстве. И тут каждая шавка норовила тявкнуть, да погромче, чтобы великий князь услышал.
Поначалу оружейная служба не вызывала особых забот, она казалась хорошо отлаженною усилиями многочисленных предшественников. Заботы открылись три года назад с приездом Аристотеля Фиораванти, приглашённого великим князем из Болоньи как искусного строителя и пушечника. Беспокойный фрязин захотел всё переиначить, а начал с каменного и литейного дел. Его советами были заведены кирпичный завод в Заяузье и пушечная изба в Занеглименье. И из первого кирпича сложили в той избе литейный амбар с доселе невиданной огромною трубой. Долго твердил он великому князю, что сильному войску нужен крепкий пушечный наряд, пока тот не взял его слова себе в мысли и не приказал Василию устроить пушечное литьё. Приказать легко! Не хватало меди и другого железа, пушечного зелья и опытных литцов, но Иван Васильевич требовал, чтобы работы велись денно и нощно, и следил из окон своего нового терема: дымит ли изба. И приходилось эту треклятую трубу иногда всуе кормить сырыми дровами, чтобы она дым погуще да повиднее в глаза великому князю пускала. Аристотель заметил ухищрения и вознамерился донести о них государю, но Василий упредил:
— Тебе помесячно, а не попушечно платят. Чем менее отольём, тем дольше в Москве сидеть, тем больше денег возьмёшь. Раскинь-ка умишком да прикуси язычишко, коли живым хочешь вернуться.
Аристотель подумал и согласился. Вскоре он понял, что в этой стране усердие ценится выше, чем результат. Поэтому предпочёл копоти пушечной избы строительную пыль Успенского собора, за возведением которого в Кремле следили митрополит и сам великий князь. Впрочем, особого урона он этим пушечному делу не нанёс — московские мастера сами могли кого хочешь научить.
Василий неторопливо ехал по широкой дороге, проторённой повозкой с поруганным колоколом. По обочинам громоздились сломанные строения, покрытые пожухлой кроной срубленных деревьев. Василий был растерян. Только что полученное повеление великого князя о скорейшей переливке новгородского вечевика и устроении пушечной пальбы выполнить нельзя по причине малости отпущенного срока. Но прямо сказать об этом он не решился: государь мог огневаться
Дорога вывела к берегу Неглинной. За лето река сильно обмелела, видневшееся за её изгибом водяное колесо едва касалось воды. Это колесо, измысленное хитростью московских оружейников, приводило в действие сверлильный станок пушечной избы. Увидев его работу, Аристотель долго в изумлении цокал языком и что-то восторженно лопотал пушечному мастеру Семёну. Просвещённая Болонья таких приспособлений ещё не видывала. Однако многие старые мастера да и сам оружничий особых восторгов по поводу сей хитрости не испытывали. В зимнюю пору, когда река застывала, останавливалось и колесо, а в знойное, как нынешнее, лето, когда река мелела, оно не могло набрать нужной силы. По старинке — воротком да лошадкой — надёжнее. Увидев неподвижное колесо, Василий ещё раз утвердился в своей правоте, но радости это ему не прибавило: для исполнения государевой указки лучше, если бы это чёртово колесо вертелось веретеном.
Его невесёлые мысли были неожиданно прерваны сердитым женским голосом. Василий подъехал к краю обрывистого берега и глянул вниз. Мимолётного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать рассерженную — чужеземное платье, перетянутое в талии тоненьким поясом, могла носить только племянница великой княгини Елена. Привезённая сюда ещё отроковицей, она превратилась скоро в темноволосую красавицу с чёрными глазами такого блеска, какой бывает иногда у спелой ягоды, окроплённой утренней росою. Девушка имела весёлый нрав, её звонкое щебетанье часто нарушало чинность теремных покоев. На неё засматривались многие, в том числе и Василий, но птица эта была высокого полёта, и принадлежность к императорскому роду отпугивала русских женихов. А иных не имелось. И постепенно подходила она к такому возрасту, когда засиживаться в девицах становилось неприличным. По этому поводу уже ходили разные толки, но Елену, казалось, они не заботили: всё так же весело звучал её голосок, всё так же выезжала она верхом на серой кобыле Джулии, подаренной ей к двадцатилетию великим князем. Сейчас эта кобыла тянулась губами к жёлтой речной воде, не обращая внимания на ругань хозяйки. Василий спустился вниз.
— О чём шумишь, сударыня? — весело спросил он.
Она стрельнула своими смородиновыми глазами и ткнула пальчиком:
— О, эта Джулия! Она не хочет бегать.
Василий звонко шлёпнул по лошадиному крупу, и кобыла резво прыснула в сторону.
— Охромела твоя Джулия, — сказал он и добавил после осмотра: — Так и есть, подкову обронила. Садись на другую лошадь и возвертайся домой, а кобылу тебе потом доставят.
Елена мотнула головой:
— Здесь нет такой кобылы...
— А жеребцов ты стыдишься, что ли? — простодушно удивился Василий.
— Ты есть дурак, — спокойно сказала Елена, — твои жеребцы не подходят моему платью, они все рыжие.
Женская красота всегда и везде пользовалась неписаной вседозволенностью. Ей позволялось говорить такие слова, за которые невзрачность наказывалась, а уродство могло поплатиться жизнью. Девушка лукаво смотрела на Василия, а тот не мог отвести восхищенного взгляда: среди полдневной жары она в своём ярко-красном платье казалась душистым и свежим цветком. И, будто одурманенный, неожиданно для самого себя Василий быстро наклонился к девушке и одним махом бросил её к себе в седло.
— У нас говорят: каждый дурак красному рад! — выкрикнул он, а на ухо шепнул: — Не бойся, довезу до пушечной избы, там твою кобылу быстро подкуют.
Елена ничуть не рассердилась странной выходке, лишь озорно блеснула глазами и крепко схватилась за Василия. Рука у неё была мягкая, бархатистая, «как жеребячьи губы», — умилился Василий и слегка притянул её. Она дрогнула и отозвалась. Тогда Василий заглянул за край широкополой шляпы и шепнул:
— Выходи нынче в сад, когда стемнеет.