Свержение ига
Шрифт:
— Напомни великому князю обо мне! — резко сказал он вышедшему на зов боярину.
— Государь беседует с Богом и просил не мешать им, — смиренно ответил тот.
— Тогда я присоединюсь к их беседе, — решительно сказал Геронтий и жезлом отодвинул боярина с дороги.
Путь к домовой церкви был митрополиту хорошо известен. Он увидел великого князя коленопреклонённым перед алтарём и громко стукнул жезлом об пол, чтобы привлечь его внимание. Должного действия это, однако, не произвело. Тогда Геронтий подошёл к великому князю и, произнеся положенные слова благословения,
— Я молил Господа, чтобы он ниспослал на меня терпение.
Митрополит был озадачен таким смирением, но заготовленных слов решил не менять.
— С тех пор как Москва — третий Рим, истинная вера здесь, и московский митрополит говорит устами Божьими, — торжественно проговорил он. — Уйми свою гордыню, сын мой, да не коснётся мирская власть того, что принадлежит Богу.
Мы — два перста в его деснице: тебе — власть над государством, мне — над богоугодными устоями. Так должно быть всегда. Покорись святой церкви, сын мой.
Великий князь сделал низкий поклон:
— Поклоняюсь кресту твоему, единая святая апостольская церковь. Да не коснётся твоя светлая риза грязной тверди, которую Господь нам, великим князьям, доверил. — Он поднял лицо к митрополиту: — Почто ты обидел, отче, ростовского архиепископа и отнял у него Кириллов монастырь? Вели изодрать свою грамоту.
— Московский митрополит отдаёт монастыри под власть своих наместников, он же волен забирать их обратно!
Великий князь покачал головой:
— Мы проходим и уходим, а заведённое нашими предками остаётся. Если же по своему произволу всё иначить станем, то какой пример оставим детям своим? Вели изодрать свою грамоту, отче.
— Нет! — вскричал выведенный из себя Геронтий и мелко задрожал тонкими губами. — Нет твоей власти в этом деле!
— Как же нет? — спокойно удивился великий князь. — Пошлю своих людей к Михайле Верейскому и велю силой отнять твою грамоту.
— Силой?! — задохнулся от гнева Геронтий. — Диавол закрыл тебе уши и сердце для добрых советов. Ты устроил глум над церковным колоколом, противишься решениям церкви, а ныне и вовсе силой грозишь! Я... я наложу на тебя епитимью».
— Тогда пусть нас рассудит соборный суд, — так же спокойно сказал великий князь.
Это было неожиданным, Геронтий даже заперхал.
— Диавол... диавол... — выдавливал он из себя в промежутках, — он подбивает тебя свершить насилие над святой церковью...
Великий князь хлопнул в ладоши — появился боярин: со свитком, увешанным красной печатью.
— Я заготовил указ с повелением съехаться в Москву всем епископам и архиепископам для разрешения нашего спора, — сказал он, — и готов покориться их мудрости, также твоей епитимье, если её не отменит новый митрополит. — И великий князь сделал Геронтию прощальный поклон.
Всё это случилось так быстро, что тот снова растерялся. Лишь немного спустя, когда отступивший гнев прояснил мысли, он понял расчёт великого князя: с потерей Новгорода число сторонников митрополита резко сократилось, на предстоящем
— Нам нет нужды призывать в судьи посторонних. Мы сами можем уладить наш спор.
Великий князь, не обращая внимания на его слова, продолжал идти вперёд.
— Я погорячился, — сказал Геронтий, — в деле о Кирилловом монастыре и готов возвернуть его архиепископу Вассиану.
Тогда великий князь остановился и дружелюбно сказал:
— Потушим дело, святой отец. Пальцы одной десницы никогда не враждуют друг с другом... А в залог нашего мира обещаю тебе соорудить высокую звонницу для новгородского вечевика — Богу он служить недостоин, зато пусть горожанам часы отбивает...
И пошёл дальше, а Геронтий смотрел ему вслед и снова закипал мстительной злобой за вынужденное унижение.
Все эти дни Василий был занят подготовкой к огненному игрищу. Она прочно заслонила ту неожиданную встречу у Неглинной, только иногда в суматохе неотложных дел вдруг пронзало его воспоминание о нежных руках Елены и доверчивом прикосновении её гибкого тела — будто жаром обдавало, и тогда он косил глазами по сторонам: не видит ли кто?
Однажды ввечеру возвращался Василий из пушечной избы. Уже смеркалось, но долгожданной прохлады не было. Налитый духотой воздух сжимал голову, сковывал волю и действия. Когда он подъезжал к своему кремлёвскому подворью, от ворот отделилась и двинулась едва заметная тень. Василий равнодушно следил за её приближением, не имея сил ни испугаться, ни удивиться. Из широких складок чёрного плаща выпросталась тонкая белая рука и поманила его. Он послушно последовал за нею, не замечая дороги и не обращая внимания на сопровождающий ленивый лай кремлёвских собак.
Наконец Василий обнаружил себя в просторной, непривычно обставленной комнате. С удивлением смотрел он на широкие окна, забранные разноцветным стеклом, резные лавки, причудливые подсвечники с невиданными доселе витыми свечами. Неожиданно его глаза прикрылись ласковыми ладонями, их бархатистость была знакома, и он бережно приложился к ним. Сонливость как рукой сняло.
— Ты бегаешь от меня, — услышал он тихий голос, — моя служанка три дня стояла у твоего дома.
— Дел много, — пробормотал Василий, — в пушечной избе ночевал.
— О-о, и что ты там делал?
— Пушки лил, железо плавил.
Елена проворно забежала вперёд и застучала кулачком по его груди:
— Тебе вот что нужно плавить, тут не сердце, а железо... У нас князья пушки не льют, они охотятся, танцуют, ухаживают за своими дамами. Дамами сердца. А у твоего сердца есть дама? О-о, есть, есть, я знаю, как её зовут. Её зовут пушка. Она немного потолще меня, но вы, русские, это любите... Чтоб была большая, как это я слышала... мм... казна. Вот такая. — И она широко раскинула руки.