Свет далекой звезды
Шрифт:
— Во-от, значит, как вы живете!.. — сказала Лена, садясь в кресло у радиоприемника. — Совсем, совсем один?
— Сейчас не один, гостит родственник. Из Ленинграда.
Он подошел, присел на край кресла и провел рукой по светлым, блестящим волосам Лены.
— Ну, подождите же! — сказала она и чуть отклонила голову. — Принесите мне стакан воды, я хочу пить.
«Глупый, старый прием!» — сказал про себя Завьялов, но встал, пошел на кухню и открыл кран.
«Как легко все возвращается, — еще раз подумал он, — все, чего не очень ждешь и не очень хочешь. Как
— Где же вода, Завьялов? — раздался голос Лены. — Вы, очевидно, наливаете не стакан, а целое ведро?
Ну, конечно, Завьялов вообще забыл подставить стакан. Струя воды льется впустую, и брызги разлетаются во все стороны.
Он торопливо прикручивает кран, чтобы уменьшить напор воды, и подставляет под струю стакан…
Лена делает маленький глоток и ставит стакан на стол.
— Ну, а теперь давайте поговорим, — объявляет она. — Меня мучает любопытство. Что тогда все-таки произошло?
Завьялов стоит у стены напротив Лены, смотрит на ее длинные загорелые ноги и думает: «Если бы она меньше говорила! Если бы она совсем не говорила, совсем!»
— Ну, я вас слушаю! — настаивает Лена. «Что ж, видимо, и через это надо пройти», — мысленно произносит Завьялов, а вслух:
— Произошла ошибка, Лена. Недоразумение. Теперь все разъяснилось.
— Какая ошибка?
— В конце концов это все равно! — резко отвечает Завьялов.
— Нет, не все равно!
Она спрашивает настойчиво. Видимо, решила добиться ответа. Там, на взморье, она шла на уступки. Она хотела удержать его любой ценой. Покорностью, готовностью со всем соглашаться, ни о чем не спрашивать.
Но это не помогло. Он уехал. А теперь вот смотрит на нее так же, как тогда, на взморье, как смотрел раньше, до того, пока не случилась «история». Что ж, сегодня на нашей улице праздник.
Завьялов снова подходит к Лене, присаживается на подлокотник кресла и кончиками пальцев дотрагивается до ее тонкой шеи.
Она не отстраняется, но и не делает движения навстречу ему.
— Итак, я слушаю.
— А разве это так необходимо, чтобы я говорил?
— Да, — холодно отвечает Лена.
«Хорошо, — думает Завьялов, — я ей отвечу. Я скажу. А потом можно все забыть. На полчаса».
— Хорошо, — говорит Завьялов, — я объясню. Тогда мне показалось, что я увидел в журнале фотографию человека, который погиб на фронте.
— Это неправда, Завьялов. Вы же говорите, что он погиб? Как же могли его сфотографировать?
— Я подумал, что, может быть, произошла ошибка и он жив.
— Кто этот человек? Ваш родственник?
— Нет. Просто знакомый.
— И ради этого ты бросил меня одну там, на взморье?
— Тогда я не мог поступить иначе, Лена. Это было сильнее меня.
— И, очевидно, сильнее меня?
— Ты здесь ни при чем.
Он кладет руку на ее шею. Его рука ощущает кожу, гладкую,
Полузакрыв глаза, Лена говорит:
— Это было ужасно, когда ты уехал. Я ходила точно неприкаянная. И все, кто раньше нас видел вдвоем, смотрели на меня с жалостью. Я ненавижу, когда меня жалеют. Когда думают, что меня бросили…
Она еще сильнее запрокидывает голову. Ее волосы касаются его руки.
Завьялов встает и протягивает ей руки. Сейчас и она протянет ему свои, и тогда все исчезнет, все сузится, как на экране внезапно испортившегося телевизора, все будет становиться уже и уже, пока от изображения останется всего лишь одна полоса. А потом и она вспыхнет и исчезнет, и экран сделается гладким, мертвым. И тогда забудется все.
Но Лена еще не протягивает ему руки навстречу. Ей хочется поговорить.
— Мне пришлось выдумывать. Уверять, что тебя срочно вызвали. Мне никто не верил. Я видела это по их лицам. Особенно по лицу бухгалтера, твоего соседа по комнате… Скажи, ты по крайней мере жалеешь, что все так нелепо получилось?
— Жалею! — говорит Завьялов громко и злобно.
— Подумай, мы могли бы еще пожить там, на взморье, а не задыхаться в московской духоте. Могли бы купаться. Вечерами гулять по пляжу. Бродить по дюнам… Ты помнишь все это?
— Помню. Дай руки…
Звонит телефон. Завьялов даже не оборачивается к аппарату.
— Подойди же к телефону, — говорит Лена.
— Не хочу. Дай руки…
Но она отводит их, продолжая говорить:
— Послушай, а мы не могли бы поехать куда-нибудь еще? Хотя бы на две недели. Ну, на десять дней! Мы могли бы махнуть в Сочи, к морю. Или нет, лучше в Бакуриани… Я там никогда не была. Говорят, там и летом можно ходить на лыжах. Я видела недавно снимок в «Огоньке». Лето, солнце и снег, можно ходить на лыжах чуть ли не в купальном костюме… Поедем? Или в крайнем случае под Москву, куда-нибудь к реке…
— Хорошо, мы поедем. Ну, дай же руки. Но Лена закидывает руки за голову и смотрит прямо в глаза Завьялову.
— Подожди, — говорит она, — ведь это от нас никуда не уйдет. Мне что-то грустно стало. С чего бы это? — усмехается она. — Не знаешь? И я не знаю. Нет, вру, я-то знаю… Женился бы ты на мне, Завьялов…
В недоумении он отступает на шаг.
— Ну, ну, не удивляйся и не пугайся, пожалуйста, — говорит Лена, — шуток не понимаешь… А может быть, я и не шучу.
— А зачем тебе выходить замуж? — стараясь говорить в том же тоне, что и Лена, замечает Завьялов. — К чему?
— Ах, не ходите, девки, замуж, замужем невесело… — медленно, как бы про себя, говорит Лена и снова усмехается. — А что весело? Ты знаешь, что весело?
— Царство божие внутри нас, — тоже с усмешкой отвечает Завьялов. — Впрочем, мы еще успеем поговорить об этом.
— Нет, не успеем. Я знаю, что глупо с моей стороны…
— Что глупо?
— Ну, весь этот разговор. Только мне вдруг стало грустно. Можешь себе представить такую нелепость, а? Послушай, Завьялов, я действительно очень хочу выйти замуж.