Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
Рано утром мне привезли известие, что тело Ольд-Дикса и гроб Джулии были наконец найдены и вытащены из воды. Руки Ольд-Дикса так плотно обхватили гроб и закоченели, что только с большим трудом могли разжать их.
Гризли
(Поэма-фантазия)
Часть первая
Тихие звезды. Робкие звуки. Трепет, мерцание месячной ночи. Ароматы лугов, ароматы лесов. Журчанье ручья серебристого.
Тысячи образов стелются,
Вот один зацепился на ветке и махает, трепещется лёгкими крылышками. К нему прицепился целый рой. Точно пчелы в улье, точно обезьянки-игрунки, в лесах Брамагамы.
Вот поднялись, вспорхнули, полетели высоко, высоко. Улетели гирляндой, венком: играют и тешатся, мерцают звездочками, сияют месяцем, расплываются белым туманом. И носятся, порхают вместе с ними чудные звуки. С теплым ночным ветерком, что несется с пахучего луга, тихо, чуть слышно, налетают они и плывут-плывут над долиной. Смеются и плачут, хохочут и стонут чудные звуки и торжественно, гордо, поднимаются на горные вершины — туда, где улеглись облака на ночевую и мирно дремлют, сторожа бури и громы.
И вместе с этими звуками порхает Гризли, чудная Гризли!
Головка у неё — вся в черных длинных кудрях, и кудри шалуньи постоянно играют и с шумной бурей, и с тихим ночным ветерком музыкантом, что сам умеет играть на эоловой арфе.
А глаза у ней, словно черные звездочки, — ласковые и тихие, точно они думают и не могут надуматься. Но о чем же они думают? О цветах луговых: хорошо ль им живется, под дождем и солнцем, на вольном просторе Божьего мира? Думают о птицах небесных, что собирают Божьи слова, даром упавшие на бесплодную почву, — думают о горе тяжелом, что растет под крестами, на Божьей траурной ниве…
— Гризли! Гризли!.. — и проносятся мимо неё милые шалуны и шалуньи, порхают и резвятся.
Но Гризли — ни привета, ни ответа. Молчит и думает, не улыбнется.
— Неулыба! Неулыба! — дразнят ее. — Улыбнись хоть на меня, — и он вертится перед ней, весь спрятался в опрокинутый колокольчик, — а из этого колокольчика видны только крохотные ножки, что мелькают и семенят, точно у бесенка перед заутреней.
— Гризли! Гризли! улыбнись, неулыба! — и он перескочил сквозь три паутинки и весь в паутинках приседает перед ней и смеется.
Гризли! Гризли! улыбнись, неулыба! — и он прикрылся грибом, точно шапкой-китайкой, и пляшет перед ней Сарабанду.
— Гризли! Гризли! улыбнись, неулыба! — и он брызжет на нее из махрового розана чистыми слезинками росы небесной.
А сбоку и сверху, и снизу налетают на нее целые хороводы. И под звуки полевых колокольчиков, под песни душистых ландышей и фиалок, под хлопанье полевых хлопушек, влекут Гризли, кружатся, точно птички.
Разлетаются, заплетаются гирляндами, венками, танцуют в звенящих лучах Май-месяца. И лучи точно струнки, по которым взад и вперед снуют, и прыгают маленькия звёздочки.
А вон летучие мыши.
— Кыш! Кыш! — Моськи курносые, крысьи мордочки.
И мыши пищат и летят, улепетывают.
— Кыш. Кыш! — кошка летит!
А вон сова.
— О!
И они все набросились на сову. — Машет, машет она крыльями, не отмашется, щелкает носом не отщелкается. Совсем одурела — таращить глаза.
— Садись, Гризли! — кричат: —садись, неулыба!
И они сажают Гризли на сову и хохочут — хохочут, несутся.
Совка! Совка! Славная Совка! Серая Совка! Неси нашу Гризли, Неси не ленися… Но лесу проедем, По лугу прокатим. Месяц нам посветит. Ветерок подунет, Травка колыхнется, Сердце встрепенется… И смех, и песни!..Вот впереди едет, оседлал улитку, и так и хлещет ее полевой былинкой, а улитка растерялась, ползет ползет глупая, вытаращила рога. То ее к верху поднимет, то ее на землю бросит.
А вот несется на паутинке, точно на ковре самолете — и всем кричит:
— Пади! Задавим!
А вон обседлал жука-рогача и дергает-дергает его за рога. А жук идет иноходью.
А вон уж просто скачет верхом, не знаю на чем, катит и кричит:
— Я раньше всех приеду! Раньше всех!
А бабочки так и вьются около них; думают, что все это цветы пахучие, что духами пахнут.
И все поют, шумят, свистят, хохочут — точно маленькия дети.
А с востока уж тянет утренний ветерок и гонит прочь всю веселую компанию.
— Кыш! Кыш! Ступайте спать, неугомонные! Солнце встает, алая зорька занимается, небо румянится, моется, прибирается, встречать солнце собирается!..
И неугомонные все разлетаются, все по своим местам, — садовые в сад, луговые — в луга, лесные, — по лесу.
— Ай, ай! — кричат. — Тише! тише! Василек придавили. — Но Василек встряхнулся, поправился и прямо юркнул в хлеба, что налились спелым колосом.
— Ну вас! — говорит — все мои манжетки измяли, а прачка их так синила, синила!..
А зорька становится все яснее, румянее, и вслед за ней выплывает солнышко, тоже румяное, красное, да радостное.
— Доброго утра! доброго утра! — говорит оно. И всем улыбается, и все, глядя на него, улыбаются.
А птицы пищат, трещат, так и заливаются; просто совсем обозлились от радости…
Улыбнулось солнышко и Гризли, прямо взглянуло ей в самые глаза.
— Няня! няня! — кричит Гризли. — Опять солнце!
А няня поднялась еще до солнца и ходит, бродит на цыпочках, слушает: «спит ли моя барышня ненаглядная?»
— Эко надоедное! Экое надоедное— говорит она. — А я-то вчера, со старой памятью, опять забыла оконце занавесить.
И няня, крестясь и зевая, опускает тяжелую штору и портьеры у громадного окна.
— А я, няня, вставать хочу!
И Гризли вскакивает с легкой пухлой перины и раздвигает кисейные кружевные занавески, что наверху держит золотой купидон, сидя под княжеской короной.