Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
— Я твой прадед, — говорит полный мужчина в Преображенском мундире и в андреевской ленте с большой блестящей звездой на груди и царским портретом на шее.
— Я твоя прабабка, — говорит полная женщина вся в фижмах, с высоким, высоким шлыком-кораблем на голове и вся голова в пудре, и все лицо в мушках.
— Я твой дед, Гризли, — говорит высокий, плотный мужчина, в расшитом золотом бархатном кафтане, и весь кафтан сияет звездами…
И встают одни за другими, и проносятся, клубятся старые тени… Встают ряды поколений… и уходят в бесконечную даль минувшего.
— Наше время прошло! Наше время прошло!
И кружится головка Гризли от этой бесконечной
Она со страхом и трепетом заглянула бы в тайники грядущего. Но старые тени молчат, клубятся, мелькают, плывут, расплываются.
— Ты наша выросшая, выхоленная, старая ветка, — говорит седой старик.
— Ты надежда нашего старого рода, — говорит прабабушка.
— Ты все, чем мы жили столько веков, — говорит угрюмый, степенный прапрадед. — Потому что ничего не исчезает из старого, все развивается, все развивается — и новая жизни наплывает на старые обломки.
— Наше время прошло! Наше время прошлой — шепчут старые стены и портреты на старых стенах.
— Наше время прошло! Наше время прошло! — повторяют тени прошлого, грустно качая головами.
Тихо… Тихо… Тихо!..
— Ах, няня, как я долго спала! Уже день на дворе и солнышко светит!
— Долго, долго, моя радостная! — говорит няня и крестит Гризли, и плачет над ней.
— Что же ты плачешь надо мной?
— Ох светик ты мой радостный! Как же мне не плакат! Шутка сказать: целые сутки спала, родненькая моя! — И няня заливается и целует и ручки, и ножки у Гризли. — Ведь этак, говорят, и мама твоя умерла… Ясный свет княгинюшка… заснула и целую неделею лежала и так отошла к Господу! — И няня плачет и крестится.
А я видела во сне, няня… что-то странное видела я… стариков и старух, и будто все это были мои прабабушки и прадедушки… Потом… потом… Ах, дай мне вспомнить! видела я чудных девушек… мы все летали над водой над нашим прудом… и ах, как хороши были эти девушки!.. И Гризли опустила голову на ручки, и вся погрузилась в созерцание картин, которые развертывались перед её глазами…
— Только что же мне говорили эти девушки?.. Ах, дай мне вспомнить, не мешай, няня!..
— Полно думать, после вспомнишь, моя ясочка! Я тебе молочка принесла… Посмотри, какое славное молочко!
И Гризли вся встрепенулась.
— Давай, давай! Я страшно есть хочу.
И она с жадностью принялась за молоко и за булку, а старая няня глядела, не могла наглядеться на свою ясную звездочку, — и глаза её радостно светились, и вся бы она так бы всю бы себя отдала за свою родимую княженьку.
— Ну, я теперь гулять пойду, няня. — И, громко чмокнув старую няню и на ходу доедая булку, Гризли вспорхнула, как легкая пташка.
Так все свежо и ново казалось ей, — все, что она целый день не видала. Точно после долгой разлуки встречали ее нарядные залы и бронзы, и статуи. С таким удовольствием она входит в большую, парадную залу, в два света, белую, с колоннами, всю убранную лепкой и позолотой. С самого потолка свешиваются три громадные люстры, закутанные кисейными чехлами; но и сквозь эти чехлы сверкают, светятся хрустальные граненые подвески, которыми они все увешаны, а вечером — вспоминает Гризли — ах, как хорошо вечером горят все эти подвески бриллиантовыми огоньками!.. А вон по бокам раззолоченных дверей стоят две женщины с крыльями; они бегут, торопятся и несут в руках огромные бронзовые канделябры: Их строгие, красивые
— Это гении света, — думает Гризли, — они вносят свет в эту залу. — И она оглядывается на темные хоры, что чернеют под широкими арками, там, вверху, над колоннами, за золочеными перилами из пузатых балясин.
Она идет дальше, в гостиную, также всю раззолоченную, с белою раззолоченною мебелью, и каждый диван и кресло стоят на львиных ножках, а сверху из ручек смотрят золотые львиные рожи и широко разевают свои позолоченные пасти. Желтый штоф на креслах, с широкими разводами, и желтые штофные портьеры с золотыми шнурами и кистями спускаются чуть не с потолка, а между них, в узких простенках, длинные, длинные составные зеркала, тоже в белых узеньких позолоченных рамах.
А на подзеркальниках, на львиных лапах, стоят фарфоровые, бронзовые часы. Вон стоит пастушка с овечками, а пастушок наигрывает на свирели, и она так довольна, с такой любовью смотрит на своих овечек. Вон бронзовый амур со слезами умоляет сидящую перед ним красивую женщину в классическом пеплуме, но женщина неумолима. Она схватила его за крыло с твердой решимостью обрезать это крыло; и держит раскрытия в руках ножницы. Бедный амур! верно нашалил не в меру!?
А там вон, в углу, около маленького диванчика, приютился другой, мраморный амур, на мраморной колонке. Он так плутовски присел и лукаво улыбается, и подмигивает левым глазом, и приставил правый палец к губам, что даже Гризли нужно много силы, чтобы не улыбнуться. Она отвертывается от этого назойливого, шаловливого мальчика и идет к другому, в другой угол, голому ангельчику на коленях. Он молится; он так покорно, с такой любовью сложил на груди свои пухленькие ручки и трепетные крылья за спиной. Он смотрит с такой простотой и невинностью вверх, туда на небо, и, кажется, сверкают слепые белки его глаз и шевелятся уста, произнося горячую молитву.
— Господи! — думает Гризли: —сделай и меня такой же благочестивой, чтобы и я постоянно молилась Тебе, доброму, прекрасному, правдивому! — И она крестится, складывает ручки, и слезки набегают на её большие, большие черные глазки…
Она отвертывается и идет дальше, в другую гостиную, где мебель обита голубым штофом, и где все стены увешаны картинами, — большими и маленькими картинами, в золотых рамах. Она так любит смотреть на эти картины!..
Вот Авраам убивает Исаака, и Исаак покорно согнул свою голову и стоит на коленях на сложенном костре, со связанными руками за спиной. Но ангел Божий схватил руку покорного Авраама и указывает там, вдали, на потемневшем углу картины, маленького барашка, запутавшегося рогами в кустарнике. Ах, как хорош этот ангел! Как невыразимо красиво его лицо — доброе, бесстрастное! А лицо Авраама, по которому текут слезы, слезы беззаветной веры и смирения!?
А вот Юдифь, отрубающая голову Олоферну. Он спит, разметался, и как страшно его черное лицо с сверкающими, оскаленными зубами. А она еще не верит в свой подвиг; она оперлась на меч, стоит на коленях и молится, чтобы Бог, правотворящий, укрепил её мстящую, освобождающую руку, направил, поддержал её страшный удар. О, как хорошо лицо её. Все в свету— восторженное, мужественное, обрамленное роскошными темными волосами. О! она поразит, она непременно поразит это чудовище, что спит перед ней, в пьяном забытьи. Бог каратель укрепить её руку!