Свет мой Том I
Шрифт:
— Я очень люблю моряков и преклоняюсь перед ними, — говорил он с трудом, голос его прерывался. — Любой моряк мне дорог. И я расскажу, почему. Дело было в Одессе. Давно. Я был восемнадцатилетним студентом. Раз шел по улице и увидел, что на одного моряка, который защитил какую-то старуху, напали четверо хулиганов. — «Хлопчик, помоги! — крикнул он. — Прикрой мне спину!» И я, нисколько не раздумывая, бросился к нему на выручку и встал за его спиной. Я-то прикрывал его как листок папиросной бумаги, не лучше; хулиганы были здоровые парни, а я щупленький, худой. Но двух минут моряку хватило
С этого-то, други мои, и заладилось их шефство коллективное надо мной, подопечным; они-то уж не забывали обо мне, если мы брели-ходили близ друг друга по одной же широте…
— Мне очень жаль, что не сохранил его подарок. — Костя привздохнул.
— Небось, ты загляделся на новенькую докторицу, — подсказал по-дружески Николай. — Был-то очень молод, шибко влюбчив — кровь в тебе играла… Ведь все мы, герои, в докториц влюблялись и еще влюбляемся… О себе скажу…
— Постой! Зачем «был»? — возразил с горячностью Костя. — Не-е, досужий детектив, мне тут не светило ничегошеньки… Ни на йоту… Я соображал чуток. Боготворил… Поверь…
— Ну-ну, молчу, мил-дружок. Молчу.
VI
И сказанное Махаловым было верно пожалуй. Тогда.
— А где же мой матросик? — живо воскликнула влетевшая в госпитальную палату, как увидал Махалов, белокурая капитан медицинской службы. С морозца она, ладная собой и, видно, уверенная в себе молодая женщина, придерживая пальцами шинель, лишь накинутую на плечи, в берете и щегольских хромовых сапожках с желтыми отворотами, стала в помещении и разом оглядела ряды нар с ранеными. Это несомненно заинтриговало беспомощных бойцов, оживило их; все зашевелились, нетерпеливо заскрипели на досках, зашумели-забормотали.
Должно быть, время настало такое, считал Махалов, что все девушки, которых он видел, казались ему наикрасивейшими, как на подбор, — глаза разбегались…
— Слышь, Костик, ведь тебя краса ищет, — сообразил его сосед. — Ну, завидую, ты глянь: тебе чудно повезло по женской части. Вот счастливчик!
Вошедшая дива уже взглянула прямо на лежащего Махалова, у которого поверх наложенного на грудь и руку гипса была натянута тельняшка — грех не заметить ее, и, подойдя к нему поближе, ласково осведомилась:
— Матрос Махалов? Капитан Никишина.
— Точно так: морской разведчик, — уточнил он будто с некоторой претензией к ее недогадливости, приподнимаясь на логте и непочтительно глядя в упор своими густыми зеленоватыми глазами на нежный светлый лик, возникший перед ним точно из небыли. В иных — лучших — обстоятельствах ему, фронтовику, полагалось бы вытянуться в струнку перед старшей по званию особой, и он бы с радостью это сделал по своей галантности и обожанию; только теперь он, и рыцарь в душе, был прикован к постели и мог лишь проявить свое остроумие.
— Я заберу тебя
— С Вами хоть куда! — Он, осмелев, даже не спрашивал, куда.
— Капитан, помилуйте!.. — проворчал поспешивший сюда хирург — майор, в белом халате, выбритый, строгий и вместе с тем доброжелательный. — И здравствуйте… Чем обязаны Вам? — И естественно — просто подал ей руку.
— Здравствуйте! Никишина. — Улыбнулась капитан. — Двух наших моряков увожу в морской стационар. Вот распоряжение…
— Чье распоряжение, товарищ капитан? — несдержанно спросил Махалов.
— По приказу командующего мы больше сотни километров ехали сюда.
— С тебя причитается приятель, — заявил опять сосед-говорун. — Вишь, не хотят, чтобы ты потерялся среди нас, пехотной братвы… Чуешь?..
И Косте было лестно знать, что это наверняка постарались его друзья из разведотряда, навестившие его здесь на-днях, — попросту могли они послать донесение в штаб флотилии, и оно-то попало к командующему…
Так Махалов вместе с другим, незнакомым ему, матросом Гусевым, раненным в правую руку и бедро, оказались в санитарной автомашине на подвешенных к стенкам носилках.
Они припозднились с выездом, прифронтовая зимняя дорога была разбита; потому Махалов предложил Никишиной заехать по пути в его разведотряд, на окраину Пешта, и заночевать там в безопасности, и она мило согласилась.
В отряде их встретили всемогущие, обходительные друзья, ходящие, как бывалые краснофлотцы, вразвалочку; мигом они внесли раненых в ротное помещение, накормили, побрили и заодно заухаживали за Никишиной, коли она позволяла им это и доверчиво обращалась к ним. Ведь все ребята были сумасшедши молоды, жили одним ожиданием-приближением Победы, собой не дорожили, не хоронились, потому были задушевны, веселы. За милую женскую улыбку могли все отдать, нисколько не раздумывая. Подшучивали над Махаловым:
— А ты и в лазарете не пропал! Вон какую королеву отхватил. Не горюй!
И едва появился в помещении их командир-красавец капитан Карев, всем им стало ясно, что они могли быть лишь на заднем плане в сердце этой случайно залетевшей сюда прекрасной дивы.
Однако и тотчас Косте странно подумалось: «Да что я, пижон, расфуфырился, как тетерев на току. Уж если она, видно было, не клюнула и на Карева, сущего небожителя, то действительно у нее кто-то уже есть, она занята кем-то: она больно хороша для того, чтобы быть одной и пропадать так». И он заговаривал себя успокоиться по этому поводу, как в очевидном каком-то проигрыше.
Наутро, когда жесткий ветер задувал сухую морозную пыль, нес бумажные обрывки, трепал брезентовые верхи разбитых немецких грузовиков, оборванные карнизы домов, они выехали из Будапешта к югу, помчались вдоль западного берега Дуная. Мелькали постройки, пирамидальные тополя, пристани, баржи, затопленные корабли, лодочки; участились повороты, объезды, толчки. А южнее, возле города Дунафельдвар, стали попадаться и следы недавних жарких боев: обгорелые дома, деревья, поверженные танки, опрокинутые орудия, тягачи, прицепы, свежие воронки.