Свет мой Том I
Шрифт:
— А что бы ты делал, если бы увидал меня с другим?
Теперь Антон уж определенно знал причину ее мнимой болезни: либо она поругалась с этим «другим», что вернее всего, либо Антон оказался ей тут помехой.
А назавтра она призналась запросто:
— Все-таки какая я несчастливая: люблю карие глаза, и сколько не было знакомых кареглазых — все мимо.
— Кто он? — вопросил Антон.
— Неделю назад познакомилась. Да не смотри так на меня. Уже все окончено. Он — пятикурсник. В трамвае пристал, уставился на меня… «Сейчас выходите?» — спросила у него. — «Нет». Я прохожу и чувствую: он все время
Выходит, Оленька всего не говорила Антону. Никогда.
— Это потому-то, значит, ты и просила меня позже приходить к тебе?
— Подумаешь! Что такого я сделала? Изменила тебе, что ль? Не нравится — не держу. Пожалуйста. Всего-то пять раз встретились. Он стал со мной на «ты», я ему и отказала — сказала, что у меня уже есть настоящий друг, чтобы он не преследовал меня. Чудной: все выпытывал, что я умею делать по домашнему хозяйству.
— Разумеется, жену себе ищет — не хочет прогадать…
— Да нет же! Нет! — Она говорила решительно.
В другой раз Оленька рассудительно досказывала своей матери:
— Золотой сервиз у них — вещь дорогая. Книги роскошные. Овчарка. Стоит полторы тысячи. Папаша получал больше трех тысяч. Продали бы все это, и Люся доучилась бы на дневном отделении института, оказавшись без стипендии. Пять месяцев всего и доучиться-то. А то собаку вдруг отдали знакомым за так; и теперь она, Люся, говорит, что пойдет работать и поступит на вечернее отделение. Сколько ж она заработает? Мать ее получает жалкие гроши… И — такая глупость! Просто поражаюсь…
— Такие люди не умеют жить, — вторила ей Глафира Никитична. — У них запасу нету. Слетел — и все.
Будто подобное замечание касалось и Антона, он чувствовал, уязвленный.
Впрочем наладились и другие разговоры. А затем будто какая-то струна на гитаре оборвалась: слово за слово — и Антон и Оленька раззадорились.
Она, нахохлившись, встала с дивана, подошла к этажерке и, сев на стул, стала вытаскивать из глубин ее полок и с силой кидать на письменный стол разные книги, в которых она, видимо, остро не нуждалась. Две из них, а затем и еще одна упали на пол, перелетев через стол. Она, перегибаясь, подняла их и начала теперь раскладывать книги на-двое на столе: должно быть, на нужные и ненужные для совей работы. Антон с интересом наблюдал за нею. Он достал блокнот и, сидя, стал в нем что-то зарисовывать. Она взглянула на него. Он улыбнулся весело. Она раскрыла одну книгу и поверх нее посмотрела на него, как ему казалось, презрительно. Еще презрительней она сделалась, откинувшись на спинку дивана и почти закрыв лицо книгой, — точно она разбирала тут в ней то, что не давалось ей сейчас так легко и просто.
Антон сосредоточенно смотрел на Оленьку. Видел точеный профиль ее лица и не мог понять, взаправду ли она это делает или для отвода глаз. Он видел, как на фоне голубовато-серебристой стены высоко и часто подымалась ее грудь, обтянутая серебрено-серым свитером; он
Волной накатилась жалость к ней, такой беззащитной, неустойчивой в своих сомнениях, развеять которые Антон был еще в силах, стоило ему лишь почувствовать это ее настроение в несовпадении хода их чувств. Исхода не могло быть иного. Ничто покамест не угрожало им. Бессовестно было бы не видеть, не знать этого. Он подошел к ней, наклонил свою голову к ее лицу. Сказал нежно:
— Будь разумницей! Ну! Любовь моя… Свет мой!..
И в голове его возникли слова, наигранно сказанные директорской секретаршей:
— Я отпечатала Вам. Послала с подхалимчиком. — Т. е. скрепила странички скрепкой с бумажной прокладкой под ней.
И звучала органная музыка База — давешняя, услышанная Антоном и Оленькой в капелле. Какие-то красочные мазки широко-разливно рисовали перед ним целостную, очень реалистичную пейзажную картину. Превосходно.
XIII
Картина же в квартире, где снимал Антон жилье, когда он вошел сюда, была самой привычно-обыкновенной.
Хозяйка большой комнаты, Анисья Павловна, неся грязные тарелки на кухню (она кормила любимого брата), взглянула на Антона вскользь и, кажется, недовольно:
— Что-й-то Вы сегодня такой веселый?
Он сказал, что заезжал к Оленьке.
— Ах, вот отчего веселый!
Он нахмурился — и оттого, что она позволила себе словно бы подразнивать его, замечая все, и оттого, что отчасти она была права, а больше оттого, что она-то была равнодушна к этому, но говорила так.
— Ну, ладно, не сердитесь. Я нарочно. — Она смилостивилась.
А по квартирному коридору шастал сосед-красноде-ревщик Виктор. Неизвестно, точно ли он краснодеревщиком был, и каким, но домашние углы мерил шагами действительно. Всякий раз почти. Растрепанный, под хмельком или просто блажной (это невозможно различить), в майке и с голыми пятками, он неприкаянно маялся по обыкновению, слоняясь по длинному коридору с давно крашеным скрипучим полом и слышно врезаясь в тот или иной угол стен, точно перепихиваемый туда-сюда какой неведомой силой, и охая-вздыхая с ропотом обиженного. Тем более что за столькими поворотами располагался туалет — и не сразу попадешь туда. Будто он, Виктор, каждый раз, как приходил домой с работы, так сразу и готовился залезть в постель да позабывал об этом частенько почему-то.
Сегодня же, после форменного хлопанья головой об стенки коридорные, Виктор, видно, совсем уж обезумел: на обратном пути из туалета он пролетел мимо своей комнаты и, раздетый, очумелый, выкатив глаза, вылетел из квартиры — на лестничную площадку и с грохотом запоров защелкнул за собой входную дверь. Куда оглашенный побежал? Анисья Павловна предположила: должно быть, к прежней любовнице, белобрысой, носатой, той, к которой бегал еще несколько лет назад: живет-то она выше этажом. Но ведь и там такой же коридор в точности. Дом без ремонта полвека стоит. Зачем побежал туда мужик?