Свет мой Том I
Шрифт:
— Спасибо, я не голоден. Да теперь я уж самостоятельно дойду до нашей части, товарищ командир, извините меня. — И не сдвинулся с места.
Ратницкий уступил, спросил:
— А что ж ты в старенькой гимнастерке? Новой нет у тебя?
— Что Вы, есть! — сказал Антон. И объяснил: — Это я покамест одет по-дорожному… По вагонам-то валяться… Вот сейчас помоюсь в озере, почистюсь, — и переоденусь в чистое…
— Что ж, давай! Значит, точно не хочешь поехать со мной? А то — садись!..
— Нет-нет, спасибо Вам; я теперь уж дойду до Климовичей — пустяк мне пройти осталось. Я спешу увидеть всех сослуживцев…
— Ну, добро! Давай!
Щелкнула дверца, и «Эмка» покатила дальше.
Когда
Анна Андреевна, веселая, в нарядном белом платье, присела к столу, к двум запоздавшим на ужин шоферам, разговаривала с ними и, увидав вступившего на террасу Антона, обрадовано всплеснула руками.
XVI
Пчелкин в последний раз говорил почти о том же самом, о чем думал Кашин:
— Ужасно не постичь простое, постижимое, тем мучаться самому и мучить других людей, зависимых от тебя, усугубляя невидимую пропасть, проповедуя одно и то же. Ложное учение. Зато вроде бы приемлемое. Все выпуклое, прозрачное, но посмотреть-то не на что: откровенный выпендреж! Люди создают мифы, а затем и живут по ним; подражают кому-то, изощряются. Уж так извернулись в позах, положениях, — что ж остается на следующее время, — есть ли запас? Все испробовано, замешано, ненатурально, пошло.
Что же касается упрямства — это сидит в нас, волжанах, ибо больно река велика, ее не исчерпать. Вон и брат мой, Николай, не мог от того избавиться…
А мир людской нетерпелив. Человек сдвинулся в понятии того, что должно быть все немедленно признано и вознесено на подобающую высоту. И каждый поэт, и художник, как и певец, хочет этого, чтобы назавтра проснуться знаменитым. Однако мастерство и возмужание состоят из множества мучительных проб, и если этого не будет, за редким исключением, не будет и личности; а это в искусстве, уверяю, главное. Потому-то и являются произведения-однодневки, в которых попросту полета нет. Обескровлено их содержание, понятие жертвенности, согласно библейских сюжетов, не доходит; мы готовы к подвигу стихийному, мгновенному, когда на нас что найдет — в силу возникающих обстоятельств. Изменилась человеческая суть, или, вернее, понятие человечности.
Но мы не можем заведомо принижать культуру и искусство нашего прошлого перед настоящим состоянием ее; не можем заискивать перед собой, самовосхваляться, твердить, что это современно…
Нередко при просмотре фильмов на военную тему, с всенепременным показом Сталина, Пчелкин ворчал:
— Ну вот, он один все видит и отдает умные приказы, а все советники и генералы — одно фуфло, только слушать его должны в согласии. Меня мои бывшие однокурсники зовут в Москву, чтоб подзаработать денежку. Только мне там делать нечего. В три дня поднадоем всем приятелям, не сдержусь; выскажу свежеиспеченным лауреатам то, что об их хваленых шедеврах думаю, чего они на самом деле стоят. Я семь лет отмотал в разведроте: сначала на западном фронте, а затем и на восточном; во всяких переделках-передрягах побывал, а они, поденщики, за эту семилетку по одной бороде Чернышевского написали, больше ничего.
Попригрелись в своих светелках-хоромах, стригут купоны. Было, безусловно, время — послеинститутское, когда и я с друзьями мотался там-сям, искал чего-то, пробовал даже чернописание — с преобладанием на картинах черной краски. Побывал в Ташкенте. И раз там, на усадьбе знакомого, помню, по пьянке выгнал из собачьей просторной будки внушительных размеров дога и в ней переночевал, и дог
А тем временем звучал-настраивался в голове Антона мотив:
Черный ворон, Черный ворон, Что ты вьешься Надо мной? Черный ворон, Ты добычи не добьешься, Черный ворон, Я не твой.Любил это напевать отец, Василий.
Чувствительно побаливала у Антона правая рука. И было отчего. Вчера он, позабывшись, с размаху шагнул на длинный конец незакрепленной еще на бетине половицы, отчего она под тяжестью подалась вниз, а другой ее конец взлетел вверх, подбросив собой уже стоявший окованный военный немецкий ящик с петлями и крепкими запорами. И тот, синекрашенный, опускался прямо на провалившегося в подпол полулежащего Антона, он видел и выставил встречь на защиту руку. Успел! И сундук, ткнувшись в нее, соскользнул по ней в сторону, не угораздил в тело.
Вот, поди, и не верь в заколдованность вещей. Эта немецкая гробовина, прочно сделанная под военное снаряжение, напомнила так, для чего она предназначалась по сути своей — для уничтожения других людей и еще служила тому, чтобы люди не забывали о том.
Непростительно!
Ты добычи не добьешься, Черный ворон, Я не твой.XVII
Нужно сердце утишить.
Однажды где-то сутки напролет выл, неиствовал ветрище и тарабанил, тарабанил дождь, отчего мотались, что промокшие метелки, ветви видимой серебристой ивы, росшей близ типичной проржавленной сараюшки. Когда и поблизости же был уже выворочен прямо с корнями и жирной землей вымахавший в рост подсолнух, а другой — сломан, пооббиты спелые ягоды малины, вишни; когда аж скрипели, стонали от ветровых ударов стены избы, простоявшей более чем полжизни.
Эта одиночная ива, впрочем, ужившаяся на совсем открытом месте, частично прикрывала собой с севера огород, как бы нарочно выйдя для этого вперед. И ничто-ничто не могло заслонить ее от таких сквозняков, терзавших ее, видно, нередко, потому что вблизи нее не росло никакое иное крепкое дерево и не было и какой-нибудь стоящей хоромины или просто стены защитной. И она не могла, как, например, он, Антон, наблюдавший невольно за ее бесконечным мотанием, спрятаться хоть на часок-другой куда-нибудь в затишку, в теплое жилище, чтобы отдохнуть от изматывавших наскоков ветра. Сколько же ей приходилось выстаивать каждый раз при буйной непогоде и бороться вот так на один со слепой извечной стихией.
Нечто похожее было-происходило, Антон нашел сравнение, и с близким, родным ему человеком, кем была и есть Анна, мать их всех небезгрешных сыновей и дочерей. На нее-то ведь падало гораздо больше всего неимоверно тяжелого и неистово несправедливого в ее судьбе, она не пряталась за чьи-то чужие спины и была вынуждена противостоять тому со всей своей жизнеспособной силой, стоять во что бы то ни стало до конца. И выстоять все-таки. Наперекор всему лиху. Не в этом ли, в сущности, высокое предназначение человеческой воли? Но это-то не всякому желанному дано, отнюдь.