Свет мой Том I
Шрифт:
Они втроем — Никита, жена Тося и Гриша — с вещами попали в Вишеру. Всего-то в десяти километрах отсюда уже кипел, разрывался накатившийся фронт.
В Вишере работали многие тысячи заключенных: они сооружали доты, дзоты, рыли убежища. Люди умирали с голодухи и от всего или не хотели работать. К этому времени уже почти все гражданские лица были эвакуированы, но некоторые жители не хотели эвакуироваться, покидать свой кров; то один мужик, то другой рыл для себя земляночку. Видно, обреченно ждали прихода немцев и возможной милости от них.
Гриша любил бывать поближе к конюшням, кататься на содержавшихся в них рабочих лошадях; вот куда-нибудь он наезжал с рабочими мужиками и пробовал, заговаривая, поговорить с ними по-совести, чтобы узнать что-либо новое о боях: — «Ну, я думаю, мы еще дадим сдачи немцам? Правда?..» Те лишь смеялись горько над ним: — «Эх, пацан! Пока
Здесь покамест немцы бомбили мало. Раз бомбочку сбросили — она попала в столовую, в которой Гриша и отец обедали — так взрывом разбило окна, рамы и труба с ветрами слетела с крыши. Потом немцы ночью поперли в атаке. И все кругом побежали. Одни рабочие кричат: — «Немец перешел Волхов!» Другие кричат: — «Это паникерство! Всем на места! Спать»! И Пушкины, благоразумно не раздевшись, легли. Вдруг раздался среди ночи сигнал сиренный: бежать! Все прибежали к условленному месту сбора людей — ни одной автомашины нет. А стоят лошади. Покидали вещички на телеги. И так дунули куда-то по болотам. А на грузовиках даже мебель удирающих была погружена. Была слышна канонада. Навстречу бегут люди: — «Куда вы?» — «На этот хутор». — «Да немцы на нем! Давай туда»! На другой проселочной дороге наши полуторки стоят: застряли. Уже властвует распутица осенняя. Заорали мужики, поскидывали с полуторок мебель, посадили в кузова детей и жен. Гриша с матерью сел. Отец остался.
У Пушкиных не оказалось ни еды, ни карточек на нее. Хорошо, что в этой покидаемой всеми полосе страны каждый дом был открытым для них, беженцев.
700 км проехали на автомашинах. В день проезжали по 20–30 км. Вода была по кузова. Как сядет одна полуторка, так и все стоят, только слышался крик: «Вагу! Вагу»! Значит, нужно вытаскивать полуторки с помощью упора! Месяц так ехали, завшивели все.
Затем в один свободный вагон погрузились на какой-то станции — набились. Вагон телятный, но спецназначения. Ехал куда-то в тыл. А куда — не касалось никого. В нем для Пушкиных осталось место лишь у дверей и то ехать стоя. Кто-то где-то стал выходить. Кто-то умирал.
Пушкиных спасло то, что они накупили полмешка бульонных кубиков. В лесу стояли по 2 дня. В Вологде отец (он присоединился к семье в середине пути) побежал, чтобы купить что-нибудь из еды, а поезд вдруг пошел. Мать и сын Пушкины выпрыгнули на ходу с вещами вон из вагона. А потом нашли свой вагон почти на том же месте, снова залезли внутрь него. Один молчаливый старик все ползал в вагоне под нарами и собирал крошки. Он умер первым.
Всего ехали три месяца. Осталось три семьи. Вот остановились на разъезде. Ни домика, ничего. Поле. С другой стороны лес почти голый. Будка. Оттуда приходит начальник, говорит: «Дальше поезд не пойдет». Вши ползали по телу, снимешь рубашку, к горячей трубе печушки приложишь — начнут трещать. Нацмен сказал Грише: «Малай, бери секира, пойдем асфальт рубить». Асфальтом буржуйку в вагоне топили. И вот идет другой поезд. Начальник станции сказал: «Я посажу вас в этот поезд». Но их никто не впустил в вагон. Стоит воротила в шелковой рубашке. Не пускает. Пушкины заплатили по 600 рубликов: «Дайте нам возможность доехать благополучно». Этот нацмен говорит: «Дай секиру, порублю их»! — Мигом двери вагона закрылись. Это ехало какое-то начальство заводское. Какое-то московское. Все в люкс-вагонах. Начальник станции им говорит: «Тогда не отправлю я вас». — «Нам хотя бы в тамбур…» Наконец открыли первый вагон. В нем ехали те работяги, которые и по виду были попроще. И были тут пустые места. Но когда Пушкины поднялись сюда, ехавшие приняли их в штыки. С ними не разговаривали. У них были интересные журналы. Попросили почитать у них — несколько ночей отец и мать не спали. Ветер свистел в спину, можно было ехать лишь стоя.
Журнал читали, а москвичи посмеивались слышно в открытую: «Ну да, читают книгу, а видят фигу»! Гриша поднял голову, кто же здесь едет с комфортом, что так смеется? Ведь они едут только что от дома, а мы-то три месяца уже в пути.
Итак, в Киров приехало лишь 3 семьи. Пункт пересылочный. Из каждого колхоза приезжали, нанимали на работы. Отец когда догнал, нашел Гришу по валенкам (здесь ноги у него были обуты в рукавицы). Поехали за 30 км. А Гриша все 30 км на запятках пробежит, пробежит, встанет. Отец же туда и обратно — 60 км — в сапожках за день сбегает. Скажет: «Надо в Лузу», — и сбегает. Колхозы были богатые, свое вроде бы государство. Ленинградцев любили. Но на деньги ничего не купишь. Прежде всего — менять. За картофельные лепешки, например, полотенце давай. Вот были такие моменты. Гриша опять пошел в 4-й класс — чтобы время было,
Короче говоря, начали работать на ферме (родители). А потом отец нашел свою фирму. Тут хозяин даже яму-гурт с картофелем раскрыл (хотя нельзя было этого делать в мороз), чтобы нас накормить. Значит, поехали под Сталинград.
Когда приехали в Сталинград, отец начал строить дорогу Сталинград-Саратов. Здесь еще остались казаки, которые еще ждали прихода немцев (все-то уже давно были эвакуированы в тыл). Они довольно резко высказывались против Сталина. Гришу чуть не побили школьники за то, что он — еврей, как им показалось сначала. Ребята, человек пять, схватили его и Абу Абрама. Они считали так: раз эвакуированный, значит еврей. Абу сумел убежать. Отбежал метров на 150. А Гриша начал защищаться. Осилил одного соперника. Остальные стояли, не вмешивались. Тогда и остальные стали на Гришу нападать по очереди. Он и другого осилил. И тот закричал тогда: «Не трогайте его, он — не еврей». А ему кричит: «Не еврей, а почему в бой не играешь? Ну, зови тогда своего приятеля». Гриша позвал: «Иди сюда, не тронут». Тот подошел. «Почему в бой не играете»? — «Что это такое»? На таких цепях функовки гири. Рогатки. Палки. Кто чем вооружен. Ребята махать-то махают своими орудиями перед носом противника — больше для устрашения, чтобы вызвать страх. Символично. Как кулачные бои. Увечья никакого не было. Подрались попросту. Потом на месяц были разговоры, кто кому в нос дал. И вот уже наоборот мнение о Грише: теперь он стал хорошим в их глазах, и Абу хороший тоже, раз Гриша с ним дружит.
Так Пушкины наугад заперемещались по большой российской территории, не зная, где начало и конец их пути. Нет смысла повторяться в изложении еще этой одной истории.
Ныне сведующие люди однозначно видят главного виновника трагичного начала Отечественной войны. Видят все так те, кто не был ее современником, не нюхал на ней пороха. Отчего же вдруг перед самым нападением наши войска были на отдыхе, перевооружались, предавались благодушию. Видите ли, депеши из штабов запоздали на несколько часов для того, чтобы привести войска в боевое состояние? Кто же за это в ответе? Один человек? Да он и не был верховным. Бездействие окружения, а то и ясный вред, если не подножка… Это потом генералы реабилитировались вдруг. Свыше миллиона наших солдат служили на стороне вермахта, а сколько было недовольных, лизоблюдов, не служак.
Ведь зло не афишируют, как США делают в мире вроде бы бескровные цветные революции, начиная с Югославии. И Грузии. Это пауки.
XI
Много позже Иван Адамов, заехав к Косте Махалову на Васильевский остров, рассказывал ему и Антону Кашину, упросившим его по дружбе об этом, о своей молодой солдатской службе после того, как немцы осадили и блокировали город.
О, как светл июньский Ленинградский вечер!Они втроем сидели, вспоминали.
— Я начну от школы, сорок первого, — осекся Иванов голос, обычный, не крупный, как и сам он весь. — Балы школьные, июнь — и бах! Война! Это время характерное для нас, парней-однолеток: двадцать третий год рождения! Кто из нашего призыва на фронте уцелел? Один мой приятель, Слава, сейчас был бы уже академиком Павловым. Пошел в ополчение. Взрыв гранаты — и нет его в живых! Другой товарищ — мы под Невской Дубровкой встретились…
— Знаешь, Иван, ходил я в десантах под Керчью, на Днестре и на Дунае, — басовито вставил слова еще пышно — и черноволосый крупнолицый Константин, — но я преклоняюсь перед защитниками Невской Дубровки: они и голодные держали этот рубеж до конца. Не падали духом.
— Да, ребятки, не совру: мы шли в атаку по трое, по четверо, держась друг за друга, чтобы не упасть от слабости. — «Ваня!» — «Славка, друг!» — мы обнялись при краткой встрече здесь. А назавтра его уже убило. И по стопке водки мы с ним даже не выпили. Или третий — смелый, удалой, красивый, умный, с завидной силищей. Попал в плен к немцам раненым. Пять раз он бегал из лагерей немецких. И его ловили. А потом он, освобожденный, в нашей ссылке отсидел большой срок. После — что? — податься сюда, в город? Но родные уже умерли — его не ждет никто… В-общем, поломалась его жизнь… О том можно много говорить. Но не про все напишешь, — бросил Иван взгляд на самого младшего из них, товарищей, — Антона, который тут лихорадочно записывал в блокнот. И продолжал: