Свет над землёй
Шрифт:
— Господь с тобой, Федя! — испуганно проговорила Марфуша. — Это же цветы…
— Повырывай всю эту вонючку. — Федор Лукич посмотрел заслезившимися глазами, пощипал родинку на губе. — Тут и без этого запаха тошно.
— Тебе нездоровится? Так ты ложись, усни.
— Ложись? — Федор Лукич закусил губу. — А того мошенника с ястребиными глазами кто наставлять будет?
— Да он и сам уедет.
— Уехать-то уедет, а как и что там станет делать? Это тебе не быкам хвосты крутить, а с народом надо говорить.
— Федя, —
— Мошенник он и есть, — перебил Федор Лукич, — по глазам видно — не человек, а черт… Из-под суда выскочил…
— Так зачем же ты его посылаешь с такой бумагой? — боязливо спросила Марфуша. — Ведь это же такое дело… Лучше бы ты его не посылал.
— А кого ж я пошлю? — Федор Лукич попробовал расправить плечи и не смог. — Кого? Сам не могу: совсем ослабел… Жара меня терзает… К осени я поправлюсь, а теперь — беда…
— Пусть бы ехал Артамашов, — робко намекнула Марфуша. — Все же Артамашову можно…
— Что можно? — сердился Федор Лукич. — Ты там знаешь… Артамашову сейчас некогда… Награду за урожай зарабатывает. Дажеть и ко мне дорогу позабыл. Пока была у меня власть — всем был нужен, а теперь отворачиваются… И этот, Евсей… Чего не приходит?
— Да, может, его какие дела задержали?
Только что Марфуша сказала эти слова, как послышался скрип калитки и торопливые шаги по двору; затем мимо окна промелькнула голова со сбитым на затылок картузом, и в комнату, не постучавшись, как в свой дом, вошел Евсей Нарыжный. Виновато поглядывая на хозяев, он поздоровался любезно, Марфуше слегка пожал руку, к Федору Лукичу даже наклонился, точно хотел обнять, а глаза его уже играли — то загорались живыми искорками, то потухали и наполнялись грустью.
«Уже, сучий сын, прядет своими бесовскими очами, — видно, что-то в уме замышляет», — подумал Федор Лукич, отворачиваясь от Нарыжного.
— Федор Лукич, да ты прямо как запорожец или какой борец! — сладко заговорил Нарыжный, и чертики в его глазах пустились в пляс. — Одного точно такого голого силача я видел на картине.
Ласково, почти нежно глядя на обрюзглое, рыхлое тело Хохлакова, он думал: «Эге, да ты, старый коняга, уже подбился… Совсем разваливается, скоро, скоро и дуба даст…»
— Ты меня не расхваливай и не строй усмешечки, — сказал Федор Лукич, с трудом вставая. — А лучше говори: где шлялся?
— Не шлялся, Федор Лукич, а разузнавал одно важное дело.
— Важное, важное… — Федор Лукич присел к столу. — Марфуша, мы побудем одни, а ты приготовь чайку с вишней.
Жена вышла из комнаты. Хохлаков молчал и только шумно сопел. Нарыжный стоял, покорно склонив голову.
— Садись, — буркнул Федор Лукич. — Нос твой чует, чем пахнет за окном?
— А как же, чует, — поспешно ответил Нарыжный. — Очень даже ароматично… Запах васильков всегда напоминает благовоние ладана…
— Садись, чего ж вытягиваешься, — уже со злостью сказал
— Новость, Федор Лукич, она будто и простая, — Нарыжный присел на стул, — а очень важная: Тутаринов возвратился из Москвы.
— Давно?
— Сегодня под вечер. На аэроплане прилетел.
— Ну и что ж с того? Пора уже прилететь.
— Так вот, я встретил Ванюшу-шофера, — продолжал Нарыжный, — он ездил встречать… Говорит Ванюша, что Тутаринов десять ящиков привез одних книг, и Ванюша слышал, будто скоро начнется в районе поголовное обучение электричеству.
— Слава богу, новая затея!
— А еще, говорит Ванюша, вагонами едут машины.
— Эту новость знаю и без тебя, — перебил Федор Лукич. — А не разузнал, вид у Тутаринова какой, веселый?
— Спросил и об этом, — не моргнув глазом, приврал Евсей. — Ванюша говорит, что лицом сильно тоскливый, прямо весь аж мрачный…
— Значит, тоскливый и мрачный? — Федор Лукич потер лоб, усмехнулся. — Еще больше помрачнеет, когда в Москве получат наше письмо. — Федор Лукич хотел встать, оперся локтями о стол, а подняться не мог, и тут на помощь подоспел Нарыжный. — Тише нажимай!.. У тебя, Евсей, руки как железные…
— Силенка еще при себе имеется, — смеясь ответил Нарыжный.
— Ну, теперь давай о деле, — сказал Федор Лукич и, взяв с полочки папку, раскрыл ее. — Вот то письмо, о котором мы не раз говорили. Теперь к нему нужны подписи, и эту задачу я возлагаю на тебя.
— А кто мог средактировать? — беря в руки написанные на машинке листы, полюбопытствовал Евсей. — Или сам все сочинил?
— То не твоего ума дело, — сказал Федор Лукич. — Ну, ты почитаешь опосля, а зараз скажи мне прямо: сможешь добыть подписи?
— А много нужно?
— Чем больше, тем лучше.
— Ежели постараться, то можно изделать.
— Так вот что, Евсей Гордеевич, давай сядем, — дружески заговорил Федор Лукич и, когда они сели, продолжал: — Завтра на зорьке бери Буланого и поезжай. Вот тебе мой совет: в станицы не заглядывай, там тебе делать нечего. Зараз все люди на косовице — туда и ты езжай. Да смотри, Евсей, дело это нешуточное, все делай с умом. Председателям и парторгам на глаза не попадайся…
Нарыжный кивал головой, сощурив так глаза, что между веками образовались чуть приметные щелочки.
— К моим бывшим друзьям заезжай, поклон передавай… Головачева из «Дружбы» разыщи — тот подпишет. В Родниковской есть Афанасий Гордеевич Скиба, к нему заезжай. Хорошо будет, если какого бригадира уговоришь. Побывай у Артамашова — тот тебе еще людей подскажет.
Марфуша позвала пить чай. За чаем они только переглядывались и думали каждый о своем.
«Посылаю тебя, а душа у меня болит, — думал Федор Лукич. — По глазам вижу — схитришь, чертяка… Был бы я здоровее, сам бы поехал…»
Евсей, прихлебывая чай с блюдечка, думал: