Свет над землёй

Бабаевский Семен Петрович

— А ты в окно не смотри, — советовал Сергей, — и думай о чем-нибудь веселом… Ну, хотя бы о том зайце, что плыл по реке, — с улыбкой добавил он.

Но смотреть в окно и думать о каком-то зайце! Да что же это за совет такой? Пусть бы это было сказано человеку бывалому, так сказать, летавшему, который, перед тем как сесть в самолет, выпил рюмку водки, закусил и уже сладко дремал в кресле, — видно, что ему довелось вволю насмотреться в это маленькое оконце с белой занавеской… А ведь это было сказано Ирине, той самой Ирине из Усть-Невинской, которая еще так мало жила на свете, что ничего, кроме своей станицы, и не видела, а теперь летит в Москву, с единственной целью: все увидеть и все посмотреть…

Да и кто же из «новичков», каким была и Ирина среди пассажиров, сможет утерпеть и не приоткрыть занавеску?! Кто из них найдет в себе столько сил, чтобы думать о плывущем по реке зайце и не притронуться щекой к холодному, мелко-мелко дрожащему стеклу и не посмотреть на убегающую вниз землю?

Нет, тут можно с уверенностью сказать: среди пассажиров-новичков таких не найдется. Вспомните вы, читатель, свой первый полет: сколько пережито и перечувствовано волнующих минут! И вы знаете — это чувство ни с чем несравнимо. В ушах стоит ровный, тягучий говор моторов, вы стараетесь никуда не смотреть, но всем телом ощущаете, как машина врезается в воздух и как уходит от вас земля, кресло покачивается, а рука уже сама тянется к занавеске. Вначале вы и удивлены и испуганы: земля, с ее строениями, с садами, холмами и скирдами сена, с телеграфными столбами, опрокидывается и легко летит куда-то вверх, а потом так же легко опускается, становится на место — это самолет делает разворот. Но вот он ложится на курс, и ваш взгляд с огромной высоты обозревает обширную планету. Какой же красивой и величественной встает перед вами родная земля!

Ирина не послушала Сергея и прильнула к оконцу, как только самолет набрал высоту. «И ни чуточки не страшно, а только что-то внутри холодеет», — подумала она, увидев широкое крыло, усыпанное мелкими точечками заклепок… А за крылом — и вниз и вдаль, куда ни посмотри, — простор и простор лежал в жарких лучах утреннего солнца; а земля, изломанная буграми и ложбинами, вся была одета в такие тончайшие цвета, каких Ирина в жизни еще не видела… Там, разрезая зеленый плющ кустарника, изгибалась и петляла река, и под солнцем блеск ее напоминал расплавленное стекло; что за река и куда она текла, нельзя было понять; Ирине казалось, что это была Кубань — вот и домики какой-то станицы, рассыпаны по берегу. Может, это Усть-Невинская? Ирина искала взглядом какую-нибудь примету, хотя бы птичник или домик электростанции, и ничего не могла найти.

Тем временем и река и станица уплыли под крыло, а на их место пришли озера или пруды. Там расстилаются желтые, строго квадратные полотнища, — очевидно, это была созревающая пшеница, а между этими полотнищами узенькие ленточки дорог, и движутся по ним игрушечные грузовики, оставляя, как кайму, серую полоску пыли. И вот уже нет ни желтого поля, ни пылящих автомашин, а тянется удивительно свежая зелень, пасутся стада — серые и красные коровы кажутся величиной с овцу. А вдали, из дымчатой пелены, поднялся, точно на воздухе, город: лежит он на возвышенности, во все стороны раскинув улицы, с тесно сбившимися домами, с заводскими трубами и горящими на солнце окнами корпусов, с зелеными кущами парков…

— Сережа, это Москва? — спросила Ирина, прижавшись губами к уху Сергея.

— Рано, — ответил Сергей. — Это Ростов… Смотри, просвечивает Дон…

И снова нет города, нет блеска реки, а стелется равнина, темнеет пояс железной дороги, вспыхивает дымок паровоза, гусиной стаей белеет степное село; опять река и ряды тополей, черепичная крыша в зелени, как в рамке…

И вот под крылом, неведомо откуда взявшись, хвостатой птицей пронеслось облачко, за ним второе, а потом оконце потемнело, исчезла земля, и самолет зарылся в белую вату… Но вскоре вата ушла вниз, — она стала не белая, а розовая, и на

ее поверхности заиграло солнце. Ирина схватила Сергея за плечо и сказала:

— Сережа! Где ж мы теперь?

— Под самым солнцем, — ответил Сергей, не отрывая взгляда от окна.

Внизу, совсем близко, плотной массой сгрудились облака, то белые-белые, как льдины, то лилово-синие, как мрамор; они покачивались, вздымались, пушились и вспухали, набегая одно на другое, точно чья-то неведомая рука покачивала их и искусно лепила из них самые причудливые виды: то образуются застывшие волны, и по ним скачет всадник на белом коне, — вот он клонится вперед, падает и растворяется; то встают на задние лапы два огромных медведя и, обнявшись, падают; то подымается высоченная башня, и на шпиле ее играет луч; то вырастают стога сена и мчатся мимо крыла, белые и пушистые; то взойдет на курган человек в бурке и в косматой качающейся папахе и смотрит вдаль; то какой-то причудливо-сказочный мост, выгнув могучую спину, перекинулся с одной тучи на другую, да так и застыл…

У Ирины закружилась голова, в усталых глазах появились слезинки, и она, откинувшись на спинку кресла, уснула.

— Ирина, — сказал Сергей, — проснись!

Она открыла глаза. Было тихо, только в ушах звенело. Самолет стоял на серой дорожке. Пассажиры направлялись к выходу, а в оконце светило солнце, и в этом слепящем свете хорошо было видно высокое здание с такими же высокими дверями, ограда с флажками, а за оградой толпы людей. Двое мужчин в белых фартуках подкатывали лестницу с высокими, изогнутыми дугой поручнями…

— Иринушка — сказал Сергей, — вот мы и в Москве!

А Ирине не верилось.

Книга вторая

1

Весна и начало лета в верховьях Кубани чаще всего выдаются дождливые. Бывает в иной год, что в июне никто не знает такого дня, чтобы в горах не гремел гром. Обычно с рассветом над станицей — ни облачка; солнце подымается из-за лесистого холма и заливает все вокруг таким слепящим светом, что глазам больно смотреть; воздух стоит тяжелый, горячий — душно даже в тени, а уже к обеду все небо захмарится и с долины повеет приятной дождевой свежестью. К ночи же непременно польет такое, что по улицам встанет вода, загремят потоки и зашумят, как в бурю, сады.

Земля теплая и сырая, сады матово-сизые, листья в бисере росы. Еще не всходит солнце, а вся степь с ее частыми курганами и пригорками уже охвачена белым паром: он лежит упругими волнами, и если посмотреть в такое утро с горы, то покажется, будто станица, со всеми своими садами и крышами строений, чуть покачивается и плывет в облаках…

Иной день обойдется и без дождя, но к вечеру, когда потухнет заря и по-ночному тревожно заговорят на перекатах вспененные реки, по темным, еще в лужах, улицам зажгутся огни, — где-то над перевалом засинеет небо и вместе с запахом трав и влажным ветром долетит в станицу глухой, но уже близкий отзвук грозы.

В один из таких вечеров по освещенным огнями улицам Родниковской проехала «Победа». И забрызганные бока, и залепленные жидкой грязью фары свидетельствовали о том, что пришла машина издалека и по нелегкой дороге. Объезжая лужи, она с трудом выбралась на край станицы и остановилась возле двухэтажного здания с красочной вывеской, изображавшей лошадиную голову; ниже — крупная надпись: «Красный кавалерист».

Из машины, пригибаясь в дверцах, вышел Николай Петрович Кондратьев, с непокрытой головой, в рубашке с расстегнутым воротом и в сапогах, тоже испачканных грязью. Поправил под поясом рубашку, взглянул не то на лошадиную голову, не то на лампочку, висевшую под вывеской, и пошел в дом.