Свет праведных. Том 1. Декабристы
Шрифт:
Госпожа де Шамплит наклонила голову в знак согласия:
– В трех словах вы как нельзя лучше описали его!
После такого одобрения Озарёв почувствовал себя гораздо увереннее, ему захотелось вмешаться в спор. Он смерил Огюстена Вавассера ироничным взглядом и сказал:
– Иначе говоря, если конституция окажется именно такой, как вы желаете, вы сочтете ее неважной только потому, что это дело рук короля?
Тот скривил физиономию и ответил:
– Безусловно! Даже самые прекрасные положения подобного документа останутся лишь словами, если правительство
– А вы решительно не доверяете Людовику?
– И не я один, – неприятно засмеялся Огюстен. – Ваш царь, например, являет собой образец сдержанности: и он, и его союзники настолько сомневаются в добрых намерениях нашего монарха, что отказываются уйти, не узнав, какую судьбу он нам уготовил.
– Чего же, вам кажется, они опасаются?
– Да, черт побери, что наш старина Бурбон потеряет голову и своим консерватизмом спровоцирует новую революцию! Они склоняют его к либерализму. Согласитесь, ситуация весьма пикантная!
– Не вижу, почему, – возразил Николай.
– Что же, тем хуже для вас. Лично я не могу не восхищаться всеми этими великими князьями, которые, опасаясь за свое самодержавие – будь то в России, Австрии или Пруссии, – пытаются заставить Людовика XVIII одарить Францию серьезными парламентскими институтами. Свобода, равенство, всеобщее представительство, за которые они так ратуют здесь, в их собственных государствах расцениваются как преступления, разве не так?
– Нет ничего удивительного в том, что политическое устройство каждой страны исходит из ее истории, географического положения, климатических условий, особенностей населяющих ее людей…
– Вы никогда не убедите меня в том, что особенности отдельного народа могут оправдать рабство, в котором пребывают многие ваши соотечественники…
Оглушенный этим обвинением, Озарёв думал, должен ли немедленно дать пощечину собеседнику или существует возможность иного ответа. Он сжимал кулаки, подыскивая слова, ярость переполняла его. Окружающие с интересом смотрели на него. Молодой человек готов был вспылить, как вдруг слева от него раздался спокойный голос:
– Господин Вавассер, мне кажется, вы забыли, когда такие же рабы были освобождены у нас!
Николай радостно встрепенулся – на его защиту встала Софи. Невозмутимо улыбаясь, она продолжала:
– Четвертого августа 1789 года! Всего двадцать пять лет назад! Просвещенной нации здесь нечем гордиться! А скрытое рабство существует у нас и до сих пор, несмотря на всех наших философов! Вам это не мешает давать уроки либерализма родине Петра Первого, которая
Она взглянула на Николая в поисках согласия. И хотя он был далек от того, чтобы разделить подобные революционные воззрения, откликнулся:
– Конечно!.. Неверно думать, что Россия останется в стороне от… от великого движения человечества, о котором вы говорите.
Заявление это, несколько неожиданное для самого Озарёва, вызвало одобрение присутствующих. Огюстен в смущении кусал губы, господин Пуатевен спросил:
– Эти слова делают вам честь. Вы – профессиональный военный?
– Нет, я пошел добровольцем.
У него создалось впечатление, что по странному стечению обстоятельств он становился первым революционером в русской армии. Теперь его окружали улыбки и внимание. Господин Пуатевен грустно поинтересовался нынешним положением русских крестьян. Перед аудиторией, жаждущей исключительно всеобщего равенства, Николаю оставалось только жалеть мужиков. Что он и сделал, хотя понимал, что совесть его не вполне чиста. Софи придавала ему уверенности, с необычным вниманием прислушиваясь к речам Озарёва. Глядя на нее, он со стыдом вынужден был признать:
– Большинство из них очень несчастны… Хозяева имеют право применять телесные наказания, сдавать на двадцать пять лет в армию… В России можно купить раба с землей или без земли… Цены?.. Не знаю точно, полагаю, в Петербурге человек стоит триста-четыреста рублей… В деревне – дешевле…
Раздались взволнованные, возмущенные восклицания:
– Вы только послушайте!.. Ужас!.. Бедные люди!..
– А у вас лично тоже есть рабы? – спросил кто-то.
– У меня – нет, но у отца…
– Сколько?
– Почти две тысячи душ.
Слово «душ» необъяснимо потрясло слушателей. Николай разрывался между удовольствием производить впечатление своими откровениями и угрызениями совести, что эти откровения умаляют достоинства его родины в глазах французов.
– Все это достойно сожаления. Но таковы обычаи, обычаи, укоренившиеся достаточно глубоко, – продолжал он.
– И никто не восстает? – спросил господин Пуатевен.
– Почему, время от времени вспыхивают крестьянские бунты. Но их быстро подавляют!
– Я знаю, в чем дело, – вмешался Огюстен. – Им не хватает образования, тех, кто направлял бы их…
Озарёв покачал головой:
– Да будь они даже образованны, и будь у нас люди, которые вели бы их за собой, они никогда не захотят свергнуть режим, который направлен на их угнетение. Конечно, самые дерзкие могут восстать против плохого хозяина. Но никогда они не замахнутся выше…
– До такой степени боятся царя?
– Нет, они любят и уважают его. И не упрекают его в своей нищете, как не упрекают Бога в том, что он их создал. Для них это вопрос веры.