Свет праведных. Том 1. Декабристы

Труайя Анри

– Созданием семейного очага, – умоляюще сложила руки госпожа де Ламбрефу. – Ваш дорогой супруг скончался два года назад, я понимаю вашу грусть. У вас нет ребенка, в случившихся обстоятельствах – это счастье. Вы хороши, но это качество с годами лучше не становится…

– Но я не собираюсь вновь выходить замуж! – рассмеялась дочь. – Разве это непонятно? Неужели удел женщины только в том, чтобы быть женой и матерью?

Эти слова, а может, сама мысль, заставили отпрянуть графиню:

– Софи, от чтения у вас помутилось в голове. Вы противитесь природе!

– Потому, что меня волнует мое освобождение, эмансипация? Но не меня одну!

Женщина в летах пришла в замешательство: она читала что-то революционное по этому поводу в трудах своего зятя. Но в таком случае все ее слова – впустую.

Жена должна разделять суждения, пусть даже самые ошибочные и нелепые, своего мужа. Когда-то она сама с таким удовольствием и знанием дела повторяла в гостиных политические соображения господина де Ламбрефу, что люди видели убеждения там, где не было ничего, кроме супружеской покорности. Софи нежно взяла ее за руку:

– Не беспокойтесь, матушка, я слишком довольна своей участью, и потому ваши надежды напрасны, я слишком уверена в своей правоте, чтобы вы беспокоились. Пусть мысли о господине Озарёве не нарушают ваш сон, как они не нарушают мой. Какое счастье для родителей иметь такую дочь, как я…

Госпожа де Ламбрефу уходила обласканная и успокоенная – страхи ее вообще никогда не длились долго.

9

От него ждали ответа. Николай в который раз перечитал письмо, расхаживая вдоль и поперек по своей комнате. В дверях, словно вестник беды, угрожающе глядя на хозяина, стоял Антип. Бисерный почерк плясал перед глазами молодого человека:

«Не знаю, права ли, снимая с Вас столь рано заслуженное наказание. Но завтра я жду Вас к трем часам по известному адресу. Тот, кто принесет Вам это письмо, – человек надежный. Вручите ему записку с единственным словом „Да“ и не сердитесь, что здесь нет моей подписи. Порой запах духов значит больше имени, начертанного под письмом…»

Озарёв вдохнул знакомый запах ванили, и перед ним возникла Дельфина. Однако это ничуть его не взволновало, настойчивость женщины, напротив, раздражала: у него было чувство, будто забрался куда-то высоко, а его просят спуститься. Раз десять обойдя стол, он, наконец, сел, наморщил лоб и написал ответ, тщательно выверяя каждое слово, прежде чем вывести его на бумаге:

«Дорогая госпожа де Шарлаз,

Ваша доброта глубоко меня тронула, но она лишь усиливает мое смущение – я не смогу быть на свидании, которое вы мне назначили».

Вышло слишком сухо. «Баронесса все поймет!» – с неожиданной жестокостью подумал Николай и вложил записку в конверт. Антип открыл дверь – в коридоре стоял слуга Дельфины, старый, худой, бледный, в голубой ливрее с серебряными пуговицами.

– Вот! – Озарёв протянул ему письмо.

Человек, ревностный наперсник, по всей видимости, поклонился и исчез. Успокоившись и расслабившись, юноша взялся за книгу, намереваясь забыться в поэтических строках, но через полчаса обнаружил, что радоваться пока рано – слуга госпожи де Шарлаз вернулся с новым от нее посланием, не менее надушенным, чем первое: «Быть может, Вам удобнее другой день? Я могу найти время в среду и в пятницу». Николай без колебаний ответил: «Нам решительно не везет – я буду занят и в среду, и в пятницу». Старик в ливрее исчез, унося второй отказ. Через час явился вновь – запыхавшийся, с грустными глазами, письмо дрожало у него в руке. «Но когда же?» – вопрошала Дельфина, это был крик отвергнутой возлюбленной, который ничем не отозвался в душе адресата, хотя и польстил его самолюбию. Тем не менее сказать «Никогда» он не осмелился. Вежливость и жалость вынудили его на эвфемизм: «Дорогая баронесса, пока я ничего не могу сказать Вам. Служба отнимает у меня много времени. Как только у меня появится возможность встретиться с Вами, я немедленно сообщу об этом. Простите меня…» За дверью тяжело дышал измученный посланец. В надежде, что этот его визит будет последним, Озарёв дал ему на чай. Но скоро тот вновь был на пороге, прижав к животу шляпу: он взмок, едва держался на ногах, вне всяких сомнений, ему приказано было бежать. Не в силах вымолвить ни слова, старик протянул Николаю очередное послание, запечатанное сиреневой печатью: «Жестокий, что Вы выдумываете? Неужели пытаетесь задеть мою гордость и упрочить собственную

победу? Или Ваше сердце, столь благородное на первый взгляд, совершенно ледяное, словно ваши северные снега?» Озарёв поднял глаза на слугу, тот на свой манер пытался выразить взглядом все то, о чем говорилось в письме: если эти перебежки не закончатся в ближайшее время, он просто упадет от усталости где-то на полпути между двумя домами. Как ни странно, в этом деле молодому человеку жалко было письмоносца, а не его госпожу: Дельфина перестала его интересовать.

– Ответа не будет, – сказал он.

Слуга благодарно взглянул на него, повернулся и вышел. В тот день Николая больше не беспокоили.

Следующий день он решил посвятить образованию – пойти в Лувр. Бродя по залам, с гордостью думал, что мог бы в эти мгновения находиться в объятиях любовницы, но властвует над желаниями собственной плоти, а потому ходит здесь и смотрит картины. Вот это характер! Поговаривали, что русский император личным вмешательством не позволил союзникам взять в галереях Лувра произведения, которые Наполеон вывез из их стран в качестве трофеев. Это обстоятельство заставляло молодого человека одинаково восхищаться и государем, и картинами, и статуями, что тот защитил. Народу было много, что, впрочем, не мешало наслаждаться видами сражений, мифологическими героями, пейзажами, портретами, которые призывали любить только великое, чистое, прекрасное. Когда Озарёву что-то особенно нравилось, он немедленно думал о Софи – непременно найдет возможность поговорить с ней о Лувре!

Но, выйдя из музея, почувствовал даже некоторое отвращение к этому великолепию и решил пройтись по саду Тюильри, немного развеяться. Здесь ему встретились Ипполит и несколько знакомых офицеров: они сидели кружком, обсуждая, не нанять ли завтра два фиакра и отправиться в Мальмезон, где обосновалась бывшая императрица Жозефина. Розников осудил Николая, что в последнее время тот ведет себя словно «одинокий гордец», пришлось согласиться на предложенную сослуживцами эскападу. Фиакр стоил два франка в час, вшестером или восьмером они вполне осилят финансовую сторону предприятия, повод к которому дал сам государь, нередко навещавший и Жозефину, и ее дочь, королеву Гортензию. К тому же среди русских считалось хорошим тоном поносить Наполеона и выказывать всяческое уважение его семейству. Встречу назначили на восемь утра неподалеку от Инвалидов. Ипполит Прекрасный взял на себя заботы о транспорте и провизии.

Прибыв в назначенный час к месту встречи, Озарёв обнаружил там два разваливающихся фиакра и дюжину офицеров. Ординарец Розникова притащил огромную корзину с продовольствием, откуда торчало множество бутылок. Было солнечно и очень тепло, всем хотелось веселиться, смеяться. Расселись. Поскрипывая рессорами, экипажи тронулись в путь: чахлые лошади, тихо дремавшие и неожиданно разбуженные, навострили уши, задрожали и смиренно начали движение, не дожидаясь оклика кучера.

На Елисейских полях больше не было бивуаков: казаки оставались здесь лишь несколько дней, пока не исключалась контратака со стороны Наполеона. Теперь они ютились в казармах, оставаясь невидимыми, – показываться на улицах столицы разрешалось только офицерам. Решение тем более мудрое, что с окончанием войны все больше французских солдат потянулось в Париж. Им неизвестны были перипетии французской кампании, они не сражались у стен столицы и не понимали, почему император уступил трон этому «проклятому Бурбону». Не проходило дня, чтобы где-нибудь не разгорелась драка, причины которой лежали исключительно в области политики. Все пассажиры экипажа сходились во мнении, что положение усугубится после подписания мирного договора и возвращения на родину военнопленных. Максимов сформулировал четко и ясно:

– Наблюдая за тем, что происходит в Париже, я ни за что не хотел бы оказаться в шкуре какого-нибудь француза. Когда мы уйдем отсюда, здесь снова будет революция. Они отрубят голову номеру восемнадцатому точно так, как сделали это раньше с номером шестнадцатым. И на них невозможно за это сердиться, это просто какая-то мания!

– Не надо говорить об отъезде, – вздохнул Розников, который был влюблен или хотел казаться таковым. – Мне кажется, что, простившись с Францией, я распрощаюсь и со своей молодостью.